Лев Хургес - Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка

Но время шло, я «рос» и начинал входить во всю сложность взаимоотношений выполнения плана и требований к качеству продукции. Хотя номинально мы, контролеры, подчинялись общезаводской службе ОТК, но кормил нас цех, и величина пайки хлеба зависела от выполнения цехом плана. Иногда этот план висел на волоске из-за нескольких десятков тонн несданной продукции, в результате чего все вольные лишались премиальных, а мы, зэки, садились на урезанные пайки.

Особенно узким местом была обрубка литья: дело в том, что в местах стыков полуформ, образовывались «приливы» металла от неплотного прилегания полуформ и целого ряда других причин, достигавшие порой до сантиметра в толщину. Но цех должен придавать своей продукции товарный вид, то есть удалять с поверхности литья подобные наросты. Такая операция осуществлялась, в основном, при помощи молотка и зубила. Доходяги из контриков, а это был основной контингент нашего лагеря, никак не могли справиться с этой тяжелой работой, отчего у нас скапливалось до нескольких дневных выработок необрубленного литья. Приходилось устраивать авралы, снимать с работы формовщиков и ставить их на обрубку, а это сильно снижало выработку цеха, но другого выхода не было, потому что новых здоровых людей, пригодных для такой тяжелой работы, лагерь цеху предоставить не мог.

Тут меня осенило: в лагере находилась довольно большая группа уголовников. Эти экземпляры, имевшие в отдельных случаях срока до восьмидесяти, ста, а то и больше лет, считались вечными, плевали на все лагерные порядки, на работу никуда не ходили, благо, с окончанием войны невыход на работу перестал считаться саботажем и за это не расстреливали; а добавки срока уже не боялись. Они либо сидели в ШИЗО, либо, как на воле, воровали и играли в карты. Нельзя сказать, чтобы начальство лагеря оставляло их в покое, но постоянное пребывание в ШИЗО на 300 граммах хлеба и этому контингенту особого удовольствия не доставляло.

Когда собирается достаточная группа таких уголовников, то у них обязательно выявляется наиболее авторитетный бандюга, преимущественно из совершивших на воле тяжелые преступления, которым вся эта банда подчиняется беспрекословно. Признанным фюрером среди наших был хохол Семэн Лэмец (срок – лет так до ста двадцати). Как-то я с ним случайно разговорился и оказалось, что Семэн в свое время тоже бывал на Колыме, причем даже в одно время со мной и на одном прииске: Мальдяк. Нашлись у нас с ним и общие знакомые: Афонька Борода, Гришка Воробей, Ванька Чума и прочие крупные бандюги, которые мне там встречались. Мое пребывание на Колыме, да еще и в особой зоне, которой все уркачи боялись как черт ладана, оказалось в глазах Семэна лучшей рекомендацией, и он стал относиться ко мне с явным уважением и доброжелательством.

Вот тут-то я и решил реализовать свою идею. Все эти бандюги были молодыми и здоровыми ребятами, способными при необходимости и горы свернуть. Вспомнилась мне фронтовая бригада Садыка Шарипова, которая, когда их с началом войны прижали, дружно вышла на работу и честно выполняла нормы на 200 %. Как-то встретившись с Семэном, я завел с ним разговор: дескать, не надоело ли ему – такому авторитетному вору, чуть ли не по две недели в месяц сиживать в ШИЗО на 300 граммах хлеба? Он удивился: «А что мне? Как фраеру мантулить по десять часов в день за пайку?» Тут я ему рассказал об обрубке литья и о том, что целая куча фраеров с ней не справляется. И предложил: если он со своими согласится взять на аккорд эту работу, то я попытаюсь договориться с начальством, чтобы, в зависимости от того, за сколько времени они закончат эту работу, их досрочно отпускали в зону и выдавали самую большую пайку.

Какой он ни был вор, а такое все равно льстило его самолюбию. Хоть в карты играй, хоть к бабам ходи, хоть на голове стой, только в лагере открытого разбоя не устраивай. План Семэна заинтересовал, и он попросил меня показать ему работу. Увидев, как с нею маются фраера, Семэн присвистнул: «Ну, Лазаревич, договаривайся с начальством».

Хотя мой план и понравился Баташкову, но реализовать его оказалось не очень легко. Мешал бюрократизм, точнее режим: «Как это? Зэки, вместо положенных десяти часов, будут по три-четыре часа работать? Ни в коем случае! Если хотят, пусть работают на обрубке, пока не закончат, а потом займите их на другой работе». Дошло до самого Конахистова, и в конце концов Баташков все же его дожал. Решили попробовать в порядке эксперимента.

Семэн собрал своих «оторви и брось», до тех пор вообще нигде не работавших и по две-три недели в месяц сиживавших в ШИЗО, и под своим личным руководством поставил их на обрубку. Этого народа собралось человек двадцать пять, а нормальный состав бригады обрубщиков был у нас человек сорок-пятьдесят. Зато у банды появился спортивный азарт: покажем этим фраерам, что такое настоящий вор! Даже в первый день, еще не имея никакого навыка в этой работе, бригада Лемэца закончила всю обрубку часов за пять. Ту же самую работу бригада фраеров успевала за десять часов сделать на 50–60 %.

Утереть нос фраерам стало для них делом самолюбия. Дальше пошло еще лучше: даже самое большое количество литья, которое мог дать цех, эта бригада, вскоре увеличенная до законных сорока человек, обрубала за три-четыре часа, причем чистенько. ОТК был сам Лемэц: если видит, что кто-нибудь халтурит, то плюх надает сам, а силушки у него хватало. Обрубка перестала держать цех.

Надо сказать, к чести Конахистова, что слово свое начальство держало железно. Баташков следил, чтобы обрубщиков не обижали: закончили работу, ОТК ее принял – идите в лагерь. Пайки хлеба им выдавали максимальные, в ШИЗО их больше за мелочи не сажали и смотрели сквозь пальцы на игру в карты и посещения женской зоны.

С Лемэцом у меня установились самые дружеские отношения, и вскоре он стал моим незаменимым помощником в некоторых производственных комбинациях. Как я уже писал выше, выполнение плана нашим цехом было всем жизненно необходимо. Особенно Баташкову, обремененному большей семьей: в эти тяжелые послевоенные времена он мог сводить концы с концами только за счет премиальных. Но бывали такие моменты, что, как бы наш цех ни напрягался, до плана ему все же пустяка, но не хватало: каких-нибудь тридцать-пятьдесят тонн литья!

Кладовщиком механосборочного цеха был еврей Яша, большой комбинатор, про которого говорили, что он сбывает на сторону украденные им на заводе сковородки и кастрюли и имеет на этом деле копейку. Но именно он не шел ни на какие уступки и подписывал накладные только килограмм в килограмм. Как я иногда ни просил его подписать в долг тридцать-сорок тонн литья, с обязательством додать их в первую же неделю следующего месяца, кладовщик был непреклонен, и из-за такой мелочи, как тридцать-сорок тонн недоработки, мы все, а в особенности Баташков с семьей, сидели на кукане [246].