Лев Никулин - Вот Москва

В конце октября месяца семнадцатого года Густав Максимилианович, его любовница — актриса Театра миниатюр Сузи Ланская и Николай Сергеевич Кедровский сидели после полуночи в ложе московского кабаре «Ко всем чертям».

Они слушали известного куплетиста Гриневского, известного тем, что он очень ловко продергивал Временное правительство. Потный, смуглый мужчина во фраке, с большим бриллиантом на указательном пальце выкрикивал, дергаясь и притоптывая:

Тут куплетист пустился в удалой пляс, и все затопали, даже бритый и лысый господин с лошадиными зубами и деревянной улыбкой — Николай Сергеевич Кедровский.

— Глубоко извиняюсь, «Кристаль» больше нет, — почтительно сказал Кедровскому метрдотель.

— Скажите, что для меня, — через плечо ответил Кедровский и громко и вызывающе захлопал. Куплетист, прижав руку к фрачной сорочке, поклонился ему особо.

Сузи Ланская подымала вертушкой пену в бокале, затем наклоняла ухо и слушала музыкальное шипение вина. Прыгающие пузырьки пены щекотали ей щеку. Густав Максимилианович смеялся и не столько одобрял смысл куплетов, сколько радовался жестикуляции и бессмысленному азарту куплетиста.

— Николай Сергеевич, — вдруг, обрывая смех, спросила Сузи, — что это у нас в театре говорили — в Петрограде неблагополучно?

— Кто говорил? — почти не двигая губами, ответил Кедровский. — А вы бы сказали этим говорунам, что скоро за такие разговорчики мы будем больно бить по губам, — затем, повернувшись к Густаву Максимилиановичу, предупредительно и мягко сказал: — у нас, в градоначальстве, пока ничего не знают.

Налево от Сузи, почти локтем к локтю Сузи, сидел офицер. Он был один в ложе и крепко пил, подливая себе коньяк из кофейника в кофейную чашку. По мертвенной неподвижности лица можно было угадать, что он был сильно пьян. Он не смотрел на сцену и иногда улыбался своим мыслям злой и пьяной улыбкой. Высокий, стройный, как девушка, юнкер кавалерийского училища, осторожно пробираясь между столами, подошел к барьеру ложи.

— Разрешите остаться, — негромко попросил юнкер.

Офицер уперся обеими руками о барьер, слегка приподнялся и отчетливо произнес:

— Сугубый, кто вы?

— Я есмь хвостастый зверь, чудище обло, озорно, стозевно и лаяй.

— Сугубый, кто я?

— Вы есть красивый корнет.

— Солнышко, — вполголоса спросила Сузи, — зачем это так?

— Субординация, — серьезно ответил Кедровский, — так называемый кавалерийский «цук».

Офицер и юнкер стояли друг против друга и отрывисто, точно лая друг на друга, говорили на непонятном никому, кроме них, тайном жаргоне:

— С чем ест пирожки красивый корнет?

— С мясом любимой женщины!

В глазах у обоих была тайная радость оттого, что один нашел человека, которому можно было приказывать, а другой нашел человека, которому можно повиноваться.

— Говорят, — негромко заговорил Густав Максимилианович, — что в параграфе первом полевого устава германской армии сказано: «Дисциплина есть успешное и сознательное старание подчиненного казаться глупее начальника».

— Я знаю этого офицера, — с некоторой гордостью сказала Сузи, — это корнет Петри.

В четыре часа утра все вместе оказались в кабинете-ложе — Густав Максимилианович, Сузи, Кедровский, офицер и неизвестный юнкер.

Бледный, с мертвенно-зеленым налетом на лице, корнет Петри, задыхаясь, кричал на юнкера:

— Разница между Нижегородским драгунским его величества полком и гвардией? Как вы сказали?

— Нет разницы, господин корнет.

— Как вы сказали?

— Нет разницы.

Задыхаясь от ярости и потрясая кулаками, корнет Петри закричал:

— Опомнитесь, сугубый! Неправильно! Нижегородскому драгунскому не присвоены литавры. Все, кроме литавр… Приседайте до бесконечности!

— Не надо, — кричала, задыхаясь от смеха, Сузи, — он устал, ему больно!

— Не думаете ли вы, — говорил в это же время Кедровский, поднимая и опуская бокал в такт приседанию юнкера, — не думаете ли вы, Густав Максимилианович, что мы не доросли до республики? Что-нибудь вроде китайской конституции, я думаю…

— Вы меня пугаете, — вздыхая, сказал Густав Максимилианович, — право, я более либерален, чем вы думаете. Я ужасный республиканец, не правда ли, Сусанночка?

— Однако телеграмму Корнилову вы подписали? Телеграмму: «Вся мыслящая Россия смотрит на вас с надеждой и верой»… Ведь подписали вы, «мыслящая Россия»?

Тут Кедровский встал и, взглянув на часы, ушел к телефону. Он вернулся минуту спустя. Деревянная улыбка сбежала с его лица.

— Красная гвардия стреляла в юнкеров на Крымском мосту.

— Масть гродненского гусарского? — отчаянно кричал корнет Петри. — Опомнитесь, юнкер!

— Не понимаю, что делать, — растерянно произнес Густав Максимилианович, — убейте, не понимаю, это же настоящая гражданская война.

— Теперь все покупают бриллианты, — вздрогнув, сказала Сузи, — мне страшно, и я хочу к тебе в «Люкс»…

Переулок у Петровских ворот, где одиннадцать лет жил Иван Константинович, был, в общем, в стороне от событий. Несколько успокаивало то обстоятельство, что в ста шагах от дома находился районный комиссариат милиции. Однако в самом начале событий милиционеры куда-то исчезли, а конный разъезд с красными повязками на рукаве на осторожный вопрос «кто такие?» коротко ответил: «советские». И, стало быть, положение стало ясным. Надо надеяться на собственные силы. Поэтому домовый комитет большого жилого дома, где жил Иван Константинович, постановил ввести ночные дежурства. И вот по какой причине Иван Константинович оказался в четвертом часу ночи на парадной лестнице дома у Петровских ворот.

Домовладелец, караим, табачный фабрикант Майтоп, в шубе и ботиках, сидел в кабине лифта. Таз и медный пестик лежали у его ног. В тазу лежал тяжелый морской кольт. Эвакуированный с фронта поручик Черкасов объяснил Ивану Константиновичу и Майтопу, что надо следить за ходами сообщения между парадным и черным двором, каждые четверть часа выходить за ворота, проверять запоры и присматривать за дворником.

Домовладелец Майтоп был шестидесятилетний крепкий старик. Он жил в особняке, во дворе собственного шестиэтажного жилого дома. С библейским величием он сидел в кабинке лифта. Раскрытая записная книжка лежала у него на коленях, подагрические пальцы играли тяжелым золотым карандашом. Иван Константинович не решился потревожить величавого старца и вышел через швейцарскую на черный двор.