Лев Никулин - Вот Москва

На верхней ступеньке стоял грустный, с белыми, как у альбиноса, бровями и ресницами, сосед, военный чиновник.

— Удалось дать знать в штаб насчет этих фруктов. Вы понимаете?

Он понизил голос:

— Из штаба пришлют их убрать. Понимаете? Убрать большевиков.

— Зачем? — все еще не понимая, спросила Екатерина Петровна и, вдруг сообразив, почти крикнула: — Это подло! Они нас не трогали. Мы должны быть нейтральны. Нельзя так поступать!

— Тише, вы нас погубите.

— Но это ужасно, — Екатерина Петровна даже выронила папиросу. Альбинос зашипел на нее и тут же исчез.

Она вернулась в квартиру. Большевики сидели на табуретках и тихо говорили между собой.

— Ну вот, побьем их, чего же дальше?

— Одна беда — война, — глухо сказал солдат, — одна беда.

— Вот что, — неожиданно ласково, содрогаясь от жалости, заговорила Екатерина Петровна, — здесь готовят одно нехорошее дело. Один скверный человек дал знать в штаб на Пречистенке, чтобы вас взяли. Он поступил дурно. Мы должны держать нейтралитет.

Ее испугало молчание.

— Нет смысла сдаваться. Пойдем на крышу, — наконец сказал солдат.

— Это ужасно! — вскрикнула Екатерина Петровна. — Неужели они убивают пленных?

— Нет смысла, — повторил мрачно солдат.

— Кто же этот гад?.. — задумчиво спросил Григорий Иванович.

— Это не имеет значения. Он поступил дурно. Мы должны быть нейтральны.

— Ну чего тут, война так война.

Солдат свесился из окна и поглядел в переулок.

— Не стреляют, — сказал он тоскливо, — совсем тихо, не стреляют.

— Я пойду.

Григорий Иванович взял в руку оружие и спустился по черной лестнице. Но прежде они тихо поговорили между собой и достали ручные гранаты. В тоске и томлении Екатерина Петровна вышла в коридор. Ей было страшно. Кровь будет здесь, в ее доме, может быть, в ее комнате. Она не знала, сколько времени прошло со времени ухода одного из них. Нет, он вернется. Почему не стреляют? Вдруг, уже утром, она услышала медленные, тяжелые шаги на лестнице и голоса. Она заплакала. Но это были не юнкера. Пришел прапорщик, два красногвардейца и Григорий Иванович.

— Викжель потребовал перемирия, — устало сказал он, — перемирие на двадцать четыре часа — вот вам нейтралитет.

И он грубо и яростно выругался.

По Тверской улице, покачиваясь над обнаженными головами толпы, двигались серебряные купола катафалков. Запах множества хризантем наполнял улицу. Неестественно сверкали среди пасмурного полдня золотые ризы священников.

Иван Константинович и Екатерина Петровна стояли на краю тротуара. Он прижимал к груди шляпу. Лицо его выражало неловкость и смущение, так бывало всегда, когда он хотел придать лицу горестное выражение.

— Теперь я понимаю, — сказала Екатерина Петровна, — я видела, как те хоронят своих — очень бедно и очень гордо. И совсем другие люди. Здесь — общество, там — народ.

— Какая нелепость! Общество и народ! А мы кто же, мы не народ? А юноши, которых мы хороним, не народ? Ты иногда говоришь ужасные вещи. У меня предчувствие, что мы вступили в полосу бессмысленных смертей. Ощущение полосы катастроф.

Между тем пошел дождь, золото риз и серебро катафалков померкло среди мокрых серых домов.

— Мы вступили в полосу ужасных ошибок, — сказала Екатерина Петровна, — педагоги не хотят учить детей, врачи не ходят в больницы, чиновники не ходят на службу — это озлобляет народ. Тем хуже для нас.

— Какая нелепость! Ты иногда говоришь ужасные вещи. Все это на две недели. Они увидят свою слабость. Стрелять из орудий в бедных мальчиков — это они могут. Но очутиться лицом к лицу с громоздкой махиной, государством…

— Мы вступили в полосу ужасных ошибок.

— Катя! — почти закричал Иван Константинович, — это возмутительно, возмутительно говорить так здесь… — и он показал рукой на удаляющиеся верхушки катафалков, — до свиданья.

— До свиданья, — печально сказала она, не посмотрев в его сторону.

Иван Константинович спустился по Тверской, он не хотел проходить мимо Совета, мимо автомобилей, в которых сидели личности в полувоенной форме.

Он повернул в Леонтьевский и вскоре оказался у Никитских ворот, в первый раз после Октябрьских боев. Сколько он ни подготовлял себя к зрелищу разрушения, все же он не мог спокойно пройти мимо того, что увидел. Предметы, которых он раньше не замечал, вдруг показались ему необыкновенно близкими. Он глядел на пробитую пулями водосточную трубу и ощущал острую обиду. Студенческая столовая у Никитских ворот, трактир Желтова… Дальше — шестиэтажный дом поднимался, как монументальная декорация, страшная дымящаяся руина, памятник войны. Его нищая студенческая молодость была связана с этими местами, с двадцатикопеечными обедами в столовой, с пирушками в складчину в Желтовском трактире. Пробитая пулями вывеска гостиницы, — отверстия пуль белели на свете запутанным, сложным пунктиром. Столб на трамвайной остановке, табличка с номерами трамваев носили следы жестоких схваток. Они тоже светились, пробитые насквозь. Развороченная штукатурка домов открывала кирпич, красный, подобный кровоточащей ране. «Ужасно! — восклицал про себя Иван Константинович. — Сколько нужно времени, чтобы привести это в порядок!.. Что может быть ужаснее этого? А впрочем, будет и хуже», — ответил он себе и пошел по бульвару.

Здесь, в двухэтажном особняке, занимая весь верхний этаж, жил всезнающий господин Кедровский.

«Единственный, — думал Иван Константинович, — единственный и самый дельный из нас и самый умный». Он почувствовал необходимость увидеть Кедровского, его сжатые в ниточку ресницы, пренебрежительный взгляд и деревянную улыбку. Он искал собеседника. И он позвонил еще дважды. Из ворот вышла простоволосая женщина и с непонятной злостью сказала: «Уехали. Велено говорить — уехал на юг». Какой-то человек, стоявший на тротуаре, обернулся, простер руки и воскликнул:

— И вы сюда?

Это был Филя Шишов. Он был в добротном штатском пальто и студенческой фуражке.

— Непостижимо, — быстро заговорил он, — какие события! Я ездил в институт, справлялся о кузине, представьте, в актовом зале, во втором этаже — кронштадтские матросы, ружья в козлах, лагерь. Но держат себя прилично.

Он взял под руку окончательно рассерженного Ивана Константиновича и пошел рядом.

— Впрочем, я оптимист, как будет странно вспоминать обо всем этом через десять, пятнадцать лет. Я верю в здравый смысл истории. Стрелять друг в друга из-за того, что я склоняюсь к мысли Лаврова, а вы к Марксу? И в конце концов, милый Иван Константинович, ведь все это на две недели, не более, чем на две недели, Иван Константинович!

Между тем Екатерина Петровна, проводив рассеянным взглядом последний катафалк, повернула назад и довольно быстро прошла по Тверской, к Совету. Она увидела те же автомобили и солдат в погонах разного рода оружия, с красными повязками на рукаве. Она довольно долго следила за суетой на площади. Из внезапно выскочившего из-за угла грузовика ее осыпали листовками. Это был приказ нового командующего войсками о перевыборах ротных, батальонных и полковых командиров, «ввиду того, что большинство командиров оказалось на стороне белой гвардии. Командующий войсками солдат».