Лев Никулин - Вот Москва

Эшелон первого советского полка уходил только на рассвете. Некоторое время Григорий Иванович раздумывал, куда девать время, был поздний вечер, он шел один по пустынным московским улицам и вдруг почувствовал голод и вспомнил, что не ел с самого утра. Он купил у инвалида на Страстной кубик желто-серого хлеба. Песок и соломинки хрустели у него на зубах и кололи десны. Теперь хотелось пить. Тут он вспомнил, что рядом с Ссудной казной в Настасьинском переулке он видел вывеску кафе. Слово «кафе» было написано вкривь и вкось и притом сверху вниз, а не в строку. Не размышляя, он повернул в Настасьинский, дошел до одноэтажного здания, напоминающего дворницкую, и сильно потянул к себе дверь, обитую рваной клеенкой.

Он вошел и в изумлении остановился на пороге. Его ослепили краски, которыми расписали бывшую дворницкую веселые маляры. С минуту он стоял на пороге и глядел на грубо сколоченную эстраду, на распятые и прибитые к потолку штаны и написанный крупными буквами стих:

Но тут его потянули за ремень, и он увидел прежде всего широкий, курносый нос и веснушчатые щеки Вани Редечкина. За дощатым некрашеным столом сидело человек двадцать из первого полка. Он обрадовался и почувствовал себя среди своих. У фортепиано, поставленного поперек эстрады, положив руки на клавиши, сидел высокий и худой молодой человек. Плотный, рыжеватый мужчина с лорнетом в руках стоял рядом с ним и могучим и резким голосом кричал:

— В честь наших гостей первого полка слушайте трубы, кимвалы и литавры.

Ни труб, ни литавров никто не услышал, зато молодой человек у фортепиано с такой силой и вдохновением ударил по клавишам, что все сразу притихли. И так как Григорий Иванович все время, день и ночь, думал об одном и том же, он угадал в этой мужественной и громовой музыке отражение той нечеловеческой борьбы, которая предстояла его товарищам. Музыкант вдруг оторвал руки от инструмента, и последние созвучия прозвучали, как пулеметная трель.

— Прокофьев! — закричали вокруг и захлопали, можно было подумать, что рухнут стены дворницкой. Но тут оглушительно хлопнула дверь, и на пороге появилось новое лицо — красивый, смуглый кавказец в черной рубашке. Он был бледен, вернее, сильно напудрен, и казался еще бледнее от черной, расстегнутой до половины груди рубашки. Ручки двух парабеллумов торчали у него из-за пояса. Удивительнее всего было то, что пальцы его были унизаны бриллиантовыми перстнями. Что-то немыслимо сверкало и переливалось у него на груди.

— Анархия музам! — закричал он и бросил через все столы бутылку с золотым ярлыком. Она ударилась о край эстрады и разбилась вдребезги. Красивый парень и его товарищи заставили потесниться девиц и молодых людей у эстрады. Они заспорили, но вожак молча положил на стол парабеллум. Григорий Иванович разглядел то, что блестело и переливалось на груди вожака. Это была бриллиантовая брошь; он заколол брошью воротник рубашки.

— Налетчики — сволочи, — не слишком громко сказал Ваня Редечкин.

Григорий Иванович оглядел своих — фронтовые солдаты, красногвардейцы и матросы, — они тоже глядели на анархистов с любопытством и недоумением.

— Из Купеческого? — спросил себя вслух Редечкин.

Ясно, они пришли из Купеческого клуба, из дома под черным флагом на Малой Дмитровке.

— Мы, стало быть, на Дон, а они куда? — содрогаясь от ярости и отвращения, сказал Григорий Иванович. — Разоделся, как… как б… Ну, ничего, ничего.

— Приветствую будущих друзей, — гортанным актерским баритоном произнес вожак, — приглашаю присутствующих пировать. Музыки, песен, стихов!

— Фра-Диаволо! — перебил его с эстрады мужчина с лорнетом, — предоставьте события естественному течению, мы позаботимся о вас, — он смело и даже презрительно смотрел на анархистов в лорнет, — итак, читает стихи…

— Заткнитесь, рыжий! — закричал вожак. — Мы привели с собой артиста, слезай-ка со сцены, лиловый негр вам подает манто!

И тут же на эстраде оказался пьяный смуглый мужчина с жемчужиной в галстуке. Он хлопнул себя по животу, гнусно подмигнул и начал:

— В вагоне железной дороги едет еврей, а напротив сидит священник. «Пхэ, говорит еврей, жвыните пожалста, вы не ж Винницы…»

— К черту! — сказал кто-то звенящим и сильным голосом. — Товарищи, не позволяйте этому типу здесь гадить!

На эстраде появился очень высокий и стройный человек в кепке. В левом углу рта он держал папиросу, и от этого еще резче выступала гримаса отвращения.

— Не обижать артиста! — закричал вожак и ударил кулаком по столу. — Долой со сцены, не обижать артиста!

— Читаю «Революцию», — не оглянувшись на крик, сказал человек в кепи. Вдруг завизжали девицы. Они увидели браунинги в руках анархистов. Вожак вскочил на стол, играя парабеллумом. Но в то же мгновение хрустнуло дерево, стол накренился, и вожак съехал со стола. Пожилой широкоплечий человек глядел на анархистов, положив руки в карманы.

— Ах так! — закричал вожак и поднял руку. Но его удержали свои. Двадцать вооруженных людей стояли позади человека, опрокинувшего стол.

— Кто такие? — тихо спросил вожак.

— Первого полка.

Вожак оглянулся. С ним было всего шесть человек. Высокий парень в кепи все еще стоял на эстраде и строго глядел на него.

— Читаю «Революцию», — с ироническим спокойствием сказал человек в кепи и потушил папиросу о каблук. Он стоял на сцене, расставив ноги, чтобы крепче стоять, держа большие пальцы в проймах жилета. Его большие, широко раскрытые глаза светились гордым и мрачным блеском, и замечательный горловой, металлического тембра голос брал за сердце и красногвардейцев и старых фронтовых солдат.

Анархисты уходили тихо, по одному, стараясь не обращать на себя внимания. На всякий случай Григорий Иванович вышел следом за ними. Конец поэмы он слушал уже за дверью.

Притворив дверь, Григорий Иванович вынул из-за пояса гранату и, стараясь не отделяться от стены, поглядел вдоль улицы.

Анархисты стояли на мостовой, ближе к углу Дмитровки. Они негромко спорили, энергично жестикулировали и показывали в сторону дворницкой. Но трое отделились от них и ушли, затем ушли еще двое. Остался вожак и пьяный человек в визитке. Обнявшись, они побрели в сторону Дмитровки.

Григорий Иванович спрятал гранату. Он постоял минуту, слушая ночной шум города. Отдаленная, беспорядочная стрельба отчетливо слышалась в темноте. Один раз он даже расслышал пулеметную трель. «Налетчики, рвань!» — свирепо сказал он и плюнул. Крыши и стены домов как бы надвигались на него из темноты. Скоро рассвет.