Михаил Беленький - Менделеев

Однако Бутлеров, после «спиритического» скандала находившийся с Менделеевым в сложных отношениях, всё равно следовал принципам научной честности. В этом, конечно, проявилось его подлинное благородство, поскольку двух ученых разделяло не только отношение к спиритизму. Менделеев не принимал бутлеровскую теорию химического строения. Бутлеров же, в свою очередь, не мог забыть, что Менделеев, когда-то обративший внимание Петербурга на его научные и человеческие достоинства, совсем не жаждал его перевода из Казани. Дмитрий Иванович, с 1865 года державший за собой две кафедры, не хотел уступать ни одной из них Бутлерову и лишь в 1868 году, после избрания того ординарным профессором физико-математического факультета Петербургского университета без указания кафедры (потом для него была создана кафедра органической химии), выступил в совете университета с ярким панегириком в адрес нового коллеги. Важно также отметить, что Бутлеров, мягко говоря, не был активным пропагандистом Периодического закона. Тем не менее он пытается с боем провести Менделеева в академию. После отказа Бекетова от баллотировки Менделеев остается единственным кандидатом. В октябре того же года Бутлеров, Чебышев, Овсянников и Кокшаров вносят представление об избрании его в экстраординарные академики.

И. С. Дмитриев очень точно и объективно расценивает шансы Дмитрия Ивановича быть избранным в Санкт-Петербургскую академию наук. В представлении, которое составили выдвигавшие его академики, было три главных раздела: открытие Периодического закона —59,4 процента текста, вклад в развитие технологии и технической химии (в том числе ранние работы прикладного характера, «Технология по Вагнеру», техника и экономика нефтяного дела, гипотеза минерального происхождения нефти) — 29 процентов, сельскохозяйственные опыты — 5,6 процента (остальное место было отдано вводным констатациям и комплиментам). В силу академических правил, а также прочих обстоятельств ничего не было сказано об открытии «абсолютной температуры кипения», об «Органической химии», «Основах химии», метеорологии, воздухоплавании и работе с газами.

Итак, главной заслугой признавалось открытие Периодического закона. Но в течение 1880 года в зарубежной литературе закон Менделеева был упомянут всего 13 раз, включая опубликованные за границей менделеевские работы (в заграничных учебниках это открытие в течение того же года вообще не упоминалось), а в России и того меньше. Большинство химиков всё еще были равнодушны к проблеме классификации элементов. Менделеев хотя и боролся за признание своего открытия, но не мог сократить время, необходимое для естественного усвоения Периодического закона научным сообществом. В 1889 году в предисловии к пятому изданию «Основ химии» Дмитрий Иванович напишет об этом периоде: «Но тогда единоличное убеждение не позволяло ставить его столь твердо, как это можно сделать ныне, после того как труды многих химиков, особенно же Роско, Лекока де Буабодрана, Нильсона, Браунера, Торпе, Карнелли, Лаури, Винклера и др. оправдали множество следствий этого закона».

Что же касается соответствия натуры Менделеева образу ученого-академика, то здесь отторжение представлялось совершенно неизбежным. Несдержанный, приходящий в ярость по малейшему поводу, не терпящий возражений и готовый подвергнуть словесной выволочке кого угодно, он, по множеству свидетельств, был трудным человеком. Крик или, в лучшем случае, затяжное неумолчное ворчание делали общение с ним чрезвычайно затруднительным. Он сам не раз говорил, что считает полезным для здоровья не держать раздражение в себе, а выплескивать его наружу. Что из того, что он легко отходил, не держал ни на кого зла и, разрядившись, приходил в прекрасное расположение духа? В университете Дмитрия Ивановича знали и любили таким, каков он был. Но в академии такой персонаж был просто невозможен. Санкт-Петербургская академия наук была не просто корпоративным учреждением — она была чем-то вроде многопрофильного научно-исследовательского института, в котором приглашенные на хороших условиях специалисты занимались коллективным трудом. Менделеев же был, по собственному определению, вольный казак и таковое качество в себе очень ценил: «Ни важности заморской, ни солидной устойчивости в объекте занятий, ни напускного священнодействия в храме науки — ничего-то этого во мне быть не может». Несколько академиков, например, Вильд и Гадолин, сотрудничая с Менделеевым в Комиссии Русского технического общества по газам, видели, с какой легкостью он может отсрочить, а то и вовсе бросить начатые дорогостоящие исследования ради новых научных увлечений. 11 ноября 1880 года случилось то, что должно было случиться: Менделеева забаллотировали Всего было опущено 19 шаров. Голосование было тайным, но Бутлеров легко расшифровал его результаты. За — В. Я. Буняковский, Н. И. Кокшаров, А. М. Бутлеров, А. С. Фаминцын, Ф. В. Овсянников, П. Л. Чебышев, Н. Н. Алексеев, О. В. Струве, А. Н. Савич. Против — Ф. П. Литке (президент — два шара), К. С. Веселовский, Г. П. Гельмерсен, Л. И. Шренк, К. И. Максимович, А. А. Штраух, Ф. Б. Шмидт, Г. И. Вильд, А. В. Гадолин.

Поднявшаяся вслед за этим волна протестов против происков «научных тевтонов», не пустивших русского гения в Академию наук, по своему накалу могла соперничать с газетной шумихой, сопровождавшей охоту бомбистов на самодержца. Между тем разделение голосовавших по национальному принципу выглядит не очень убедительно, стоит лишь посмотреть на выбор Веселовского и Струве. Да и позицию самого Бутлерова в таком случае трудно понять, поскольку он был родом из курляндских немцев. Академики с немецкими фамилиями большей частью были урожденными русскими подданными, выпускниками Петербургского, Московского и Дерптского (самого лучшего в первой половине века) университетов, и вряд ли можно поставить им в вину по-своему серьезное и заинтересованное отношение к подбору новых членов сообщества. Большинство академиков, независимо от национальности, считали долгом хранить ту атмосферу, которая существовала в академии долгие годы. И. С. Дмитриев отмечает другое важное отличие противников и сторонников избрания Менделеева: среди опустивших черные шары большинство (за исключением Вильда и Гадолина) принадлежало к администраторам либо к ученым, по тем или иным причинам (временно или уже навсегда) отошедшим от реальной научной деятельности. Кроме того, недоброжелатели Менделеева оказались более далекими от полноценной преподавательской работы.

Дмитрию Ивановичу конечно же хотелось получить место в академии, чтобы, с одной стороны, ощутить признание своих заслуг, а с другой — снять с себя многолетнюю лекционную нагрузку. Но он не мог не понимать, что «солидно устойчивые в объекте занятий» академики совсем не жаждут заполучить его в свои ряды, а если вдруг и впустят его в стены академии, то ему там нечем будет дышать. С этим и была связана его несколько двусмысленная реакция на предложение баллотироваться: не отказываясь официально от предложения Бутлерова, Менделеев в то же время не демонстрировал явной в нем заинтересованности. Будучи способным расстроиться по малейшему поводу, он обладал также умением сбалансировать свое душевное состояние. В этот раз его точкой опоры стало сформированное постфактум убеждение, что он и не хотел в академики. Но отделаться от чувства неловкости ему все равно не удавалось, поскольку чуть ли не вся ученая, а пуще того неученая публика бросилась с сочувствием влагать персты в его свежую душевную рану. 5 декабря коллеги по университету дали Менделееву «утешительный» обед в ресторане «Эрмитаж» на Васильевском острове. Этим можно было и ограничиться, но нет — пошла губерния писать, жалеть и негодовать. Количество писем и телеграмм с выражением сочувствия Менделееву и гнева в адрес «тевтонов» превысило все мыслимые пределы. Направлялись они главным образом в адрес Русского физико-химического общества (с января 1876 года химическое и физическое общества были по предложению Менделеева объединены), которое и само готовило в это время протест, подписанный почти всеми его петербургскими и иногородними членами, за исключением Ф. Ф. Бейльштейна — того самого, которому Дмитрий Иванович в свое время передал свое место в Технологическом институте. «Все мы чувствуем потребность, — написал по этому поводу Бейльштейн, — высказать нашему товарищу уважение и сочувствие. Для этого самая удобная форма — адрес, в котором глухо говорится, что хотя нашлись лица, которые считают Д. И. недостойным высшего научного положения, но мы — химики, и потому более компетентные судьи, нежели кто-либо, находим, что Д. И. между нами есть передовой ученый». Впрочем, эти строки не были выражением трезвого взгляда на поднятый шум. Всё объяснялось тем, что Бейльштейн в скором времени был намерен сам выступить в роли кандидата в академики.