Режин Перну - Элоиза и Абеляр

Именно так и судил о диалектике Пьер Абеляр, изучению именно диалектики и совокупности ее доводов он отдавал предпочтение среди прочих разделов философии. Одержимый жаждой знаний и страстно желавший учиться, Абеляр прежде всего «объехал провинции», по его собственному выражению, чтобы побывать на уроках прославленных диалектиков, где бы они ни находились. Как он сам пишет (а следует заметить, что стиль его произведения возвышен и весь пропитан воспоминаниями об Античности), он «покинул совет Марса, чтобы найти прибежище в лоне Минервы», он променял «все военные доспехи и оружие на оружие логики и пожертвовал блеском побед на полях сражений ради состязаний в ходе диспутов и ради побед, обретаемых в дискуссиях». Но не следует видеть в нем сына знатного семейства, решившегося на разрыв с семьей: Абеляр отрекся от своего права старшинства и от причитающейся ему доли наследства с согласия своего отца — Беренгария; тот сделал все, чтобы ободрить сына и помочь ему следовать своему призванию, каковое уже тогда было явным, ибо Пьер весьма рано продемонстрировал, что он от природы наделен недюжинным острым умом, и блестящие способности сына очень радовали отца и соответствовали отцовским наклонностям. «Отец мой, прежде чем перепоясаться воинским поясом, получил некоторое образование, а позднее он проникся к наукам столь страстной любовью, что пожелал дать своим сыновьям образование в области словесности еще до того, как приступить к обучению их военному делу. Именно так он и поступил. Я был его первенцем, его любимцем, и с тем большим тщанием и рвением он пекся о моем образовании». [10] Здесь и далее отрывки из «Истории моих бедствий» даны в переводе Ю. М. Розенберг.

Подобное явление вовсе не было в те времена исключением, достаточно вспомнить, что в тот же период граф Анжуйский Фульхерий Хмурый собственноручно составлял историческую хронику своего рода; граф Блуасский Этьен, отправившийся в первый Крестовый поход, писал жене письма, которые представляют собой драгоценнейший источник сведений о том историческом событии, в коем он принимал участие; не забудем также и о графе Пуатье Гийоме VII, герцоге Аквитанском, которого можно назвать самым первым, самым ранним в рядах наших трубадуров.

Итак, Пьер Абеляр покинул родную Бретань, свой родовой замок, свою семью и, по его собственному выражению, «постоянно ведя диспуты», путешествовал из одной школы в другую, движимый неуемной, неутомимой жаждой, страстным желанием (которое было сродни алчности) наполнить свою память и свой рассудок всеми средствами и способами дефиниций, а также приемами и методами аргументации, что были «в ходу» в ту пору. Он научился правильно использовать философские термины, без чего нельзя было приступать к изучению «категорий» Аристотеля, чтобы «познать, что такое есть род, отличие, порода, вид, что есть сущность, что есть свойства, присущие чему-либо, и что есть случайность, акциденция, внешний признак». Далее в связи с этим Абеляр писал: «Возьмем некоего человека, индивидуума, например Сократа. Он имеет нечто особенное, некое свойство, определяющее его сущность, нечто, что делает его именно Сократом, а не кем-то другим. Но если пренебречь этим отличительным свойством („сократичностью“), то в Сократе нельзя будет видеть никого, кроме просто человека, то есть разумного и смертного животного, и вот это и есть род (род человеческий). Если же при рассуждениях, производимых в уме, пренебречь еще и тем фактом, что он разумен и смертен, остается только то, что означает термин „животное“, и это и есть род…» и т. д. Абеляр научился устанавливать связи, существующие между родом и видом, которые представляют собой связи и отношения между целым и частью; он научился отличать сущность от случайности, овладел правилами построения силлогизмов, научился верно использовать посылки силлогизмов и ставить их на соответствующее место, чтобы иметь возможность делать выводы (все люди смертны, Сократ — человек, а потому Сократ…). Короче говоря, Абеляр овладел всеми основами отвлеченных рассуждений и умозаключений, суть которых по моде того времени выражали в коротких мнемотехнических стихах: «Коль есть солнце, значит, есть свет; сейчас светит солнце, значит, есть свет; без солнца света нет; сейчас есть свет, значит, светит солнце; не может быть такого, чтобы светило солнце, но была бы тьма; сейчас светит солнце, значит, есть свет» и т. д.

Эти первые элементарные понятия, эти «начала» диалектики Абеляр, несомненно, постиг еще в родных краях. Разве Бретань не пользовалась доброй славой края, рождавшего людей, «одаренных живым умом и прилежных в обучении искусствам?». Он сам заявляет, что обязан «проницательностью и изворотливостью ума» родной земле. И действительно, в многочисленных текстах мы находим упоминания о существовании в те времена в Бретани множества школ, появившихся уже в XI веке: одна находилась в Порнике, другая в Нанте, и преподавал там некий Рауль Грамматик; имелись школы и в Ване (Ванне), и в Редоне, и в Кемперле и т. д. Однако ни одна из них не могла сравниться известностью со знаменитыми крупными школами Анжера, Манса и в особенности со школой Шартра, которую прославили два земляка Абеляра, два бретонца, Бернар и Теодорик Шартрские. Когда Абеляр писал, что он побывал во многих провинциях в целях обретения знаний, то речь, несомненно, шла о Мене, об Анжу и о Турени, и совершенно точно известно, что он учился в Лоше у знаменитого диалектика Росцелина. Позднее Росцелин напомнит Абеляру, что тот долгое время «сидел у его ног как самый ничтожный из его учеников» (между тем за прошедшее время ученик и учитель стали врагами).

Любопытная фигура этот Росцелин, он стоит того, чтобы немного поговорить о нем, потому что он сыграл определенную роль в судьбе Абеляра. Жизнь Росцелина была весьма бурной. Сначала он преподавал в школе в Компьене, но вскоре рассорился с церковными иерархами. В 1093 году Росцелин был осужден на церковном соборе в Суассоне и оказался вынужден провести какое-то время в изгнании, в Англии; однако и там проявился его неуживчивый характер, ибо не нашел он ничего лучшего, как возвысить голос против нравов, царивших среди представителей английского духовенства; надо сказать, что в ту эпоху церковь Великобритании была не слишком строга в вопросе о соблюдении целибата (обета безбрачия), и Росцелин крайне возмущался тем, что в Англии в ряды духовенства допускали сыновей священников. Он вернулся во Францию и стал каноником в городке Сен-Мартен-де-Тур. Почти сразу же по возвращении из Англии у Росцелина начался конфликт с Робертом д’Арбрисселем (тоже земляком Абеляра), знаменитым странствующим проповедником, чье слово неизменно приводило к Богу тех, кто слушал его проповеди, и заставляло следовать за ним огромную толпу почитателей, где перемешались рыцари и клирики, благородные дамы и продажные гулящие девки. Росцелин, о котором можно сказать, что он «видел зло повсюду», очень сурово судил о «разношерстной» толпе, следовавшей за Робертом д’Арбрисселем и вскоре «осевшей» вместе с проповедником в аббатстве Фонтевро, где и был основан новый орден. Великий знаток канонического права Ив Шартрский обратился к Росцелину с призывом «отказаться от желания выказать себя более благонравным и целомудренным, чем следует», и Росцелин, вняв этим увещеваниям, вернулся к преподаванию в Лоше, и именно от него Абеляр, вероятно, впервые услышал о великом идейном споре, занимавшем умы всех мыслящих людей той эпохи, о споре по вопросу об универсалиях. Суть спора заключалась в следующем: когда, следуя логике категорий Аристотеля, говорят о роде и виде, то обозначают при этом какие-то реальные явления или имеют в виду лишь отвлеченные понятия, порождения человеческого ума, или речь идет вообще просто о словах? Вправе ли мы с полным на то основанием говорить о человеке вообще, о животном вообще и т. д? Существует ли в таком случае в природе какое-либо реальное явление или реальная вещь, некий архетип, своеобразная модель, по отношению к которой каждый человек является как бы более или менее удачным воплощением этой модели, отдельным экземпляром, отлитым в образцовой форме? Или, напротив, термин «человек» есть всего лишь слово, искусственное средство языка? И нет ли какого-либо элемента тождества между одним человеком и другим человеком? Все эти вопросы обсуждались во время горячих, страстных дискуссий и разделяли великих диалектиков эпохи, ибо каждый из них предлагал свою собственную систему воззрений и свои ответы.