Михаил Ульянов - Реальность и мечта

Когда к столетию Ленина Евгений Симонов решил не возобновлять старый спектакль, а поставить его заново, пересмотрев все сцены и в основном трактовку образа вождя, мне как исполнителю роли пришлось искать свое понимание этой задачи. Никаких открытий в период тотального застоя я сделать, естественно, не мог. Однако я постарался убрать из характера своего героя ту навязчивую улыбчивость, добротцу, простотцу, мягкость, назойливую человечность, которой постоянно тыкали в нос нашего зрителя, внушая: смотри, какой человечный, а ведь гений. Мне хотелось сыграть его пожестче. По этому поводу при случае мне даже негромко делали замечания мои товарищи по сцене, так, чтобы не дошло до иных ушей, мол, очень он у тебя жесткий, непривычный. А я размышлял просто: не мог человек в ночь переворота, когда решалась судьба России, его самого, его мечты о социалистической революции, быть милым и улыбчивым. Или, вернее сказать, я не мог себе представить Ленина таким в ту ночь. Я видел его предельно сосредоточенным и напряженным. Сжатым, точно кулак. Видел, как стиснуты его челюсти последним напряжением воли. В таком состоянии, думаю, человеку не до сантиментов. И глупо, наверное, в такую-то страдную пору чаями-кофеями и другой ерундой заниматься. То есть тем, чем занимались прежде многие исполнители роли Ленина.

Поэтому я подходил к солдату, брал его за ремень винтовки и весь в напряжении — какие уж тут улыбки — спрашивал: «Так пойдут воевать или не пойдут?» Тем самым я показывал, как жизненно важно Ленину знать, пойдет солдат с революционерами или не пойдет, имеет ли революция шанс на победу или нет. Вот суть этой довольно примитивной сценки в спектакле «Человек с ружьем», но тем не менее, несмотря на свою тривиальность, она вошла в историю русского театра как некое открытие в подаче роли Ленина.

Интересно, что прежде Ленина царей-батюшек на отечественной сцене не изображали. Вероятно, это считалось кощунством. Разве мог какой-то скоморох, а актерская профессия в глазах знати всегда выглядела недостаточно пристойной, выйдя на сцену Мариинского или Александринки, изображать русского императора?! Запечатлеть Екатерину Великую на портрете — это одно, но чтобы какая-то актриса без роду без племени представляла ее на сцене… У нас же при жизни Сталина десятки «Сталиных», попыхивая трубкой, выходили на подмостки.

То, что разыгрывалось на сцене в те годы, было мистерией, наподобие религиозных праздников у католиков. Они играют, ритуально повторяя сценки из Библии, сюжеты, оторванные от истинной жизни, от конкретных людей, но освященные церковью и навсегда затверженные в малейших деталях, в любом своем повороте.

В советской действительности вообще было немало таких ритуальных игр всерьез, например игра в бригады коммунистического труда. Вот и мы, вахтанговские актеры, были распределены по бригадам комтруда завода «Динамо». Я попал к бригадиру Борису Козину. Боря, кстати, хитрый мужик, хоть и играл, как все, в «коммунистический труд», но «помнил свой кисет»: пользуясь моим «членством» в своей бригаде, пробил себе и гараж, и холодильник, — он меня науськивал, чтобы я ходил и все это клянчил у директора завода, так как был к нему вхож. А как же иначе, если тогда все приходилось доставать. И не один Боря был таким. Он не лучше и не хуже других — жил нормально.

Ну а наша, так сказать, витринная жизнь в бригаде коммунистического труда заключалась в том, что мы, артисты и рабочие, делились друг с другом своими делами и достижениями. Я им про театр рассказываю, они мне — про выточку деталей. Хотя им до смерти тоскливо слушать про театр и про то, как я играю, и мне тоже не намного веселей вникать в процесс выточки деталей.

Конечно, я должен был показывать бригаде все свои работы в театре и кино: «Вот, ребята, что я сделал». Кинокартины привозили прямо на завод, а на спектакли бригада шла в театр. Смотрели они и «Человека с ружьем», где я играл Ленина жесткого, угрюмоватого, сосредоточенного. А после спектакля мой бригадир, отечески взяв меня за плечо, сказал:

А Владимир Ильич был другой.

Какой же?

Он был мягче, — убежденно сказал Козин, человек лет на пятнадцать моложе меня, но уже до мозга костей нашпигованный «правильным» знанием.

Так, начиная с детсада все советские люди, не отягощенные излишним знанием или хотя бы любопытством, были пропитаны партийной пропагандой, партийным искусством, партийной школой. К тому же — и это тоже находилось на уровне подсознания — он, Боря, был рабочий. Мало того, рабочий передового завода «Динамо», к тому же главный бригады коммунистического труда. А я — всего лишь интеллигент, актер, да еще как бы отданный в его бригаду на воспитание. Вот он ничтоже сумняшеся и воспитывал меня.

Так заморочили народу мозги. Ленин был мягче, добрее. Теплее. Одним словом, «самый человечный человек».

Была на этом втором этапе Ленинианы еще одна едва ли перспективная тенденция. Образ вождя начал дробиться, искусственно осовремениваться в ряде пьес, спектаклей и кинофильмов. Драматурги приспосабливали своего героя к текущим нуждам и ситуациям в производстве, науке, искусстве, экономике — словом, к решению мелких тактических задач, будто бы несли в массы лозунг «Ленин и сейчас живее всех живых!». От этого страдали цельность, масштаб исторической личности и в то же время ее достоверность.

Третья линия Ленинианы возникла лет за двадцать до падения советской власти и поначалу никак не могла пробиться к зрителю. Она выросла из огромной тяги отечественных художников к документальной литературе, к хронике в кинематографе, к публикации документов и мемуаров времен революции, Отечественной войны с учетом выросшего исторического сознания зрителя и читателя. Поэтому авторы в кино и театре начали вводить в свои произведения неизвестные или малоизвестные факты из жизни Ленина, иллюстрировавшие его борьбу. Они ввели его соратников, помощников, людей его окружения, причем уже не в качестве вспомогательного фона или человеческого материала, на который лишь проецировалась мысль Ленина, а в качестве полноценных партнеров, истинных друзей, деятельных, сильных, богатых человеческих натур. Это потребовало большего усложнения текста для роли Ленина. Содержание ее теперь в основном опиралось на тексты ленинских работ и выступлений, что потребовало от зрителя определенной подготовки, знаний, кругозора, а актеру дало возможность сосредоточить свое внимание на внутренней жизни Ленина, на его мышлении.

Приблизительно в то же время я встретился с ленинским образом как актер и утвердился в мысли, что Ленина нельзя сыграть. Можно художественными средствами показать какую-то грань его деятельности, какую-то часть его характера. То есть в силах актера донести до зрителей свое представление о Ленине, свое понимание его, но не более того. Ведь даже те, кому приходилось лично знать Ильича, со своих позиций рассказывали о нем много противоречивого. Каждый из них имел свое впечатление об этом человеке, что, конечно, зависело от определенных моментов в жизни, когда происходили их встречи.