Пу И - Последний император

Однако я отдал не все драгоценности. Лучшую часть я оставил и велел своему племяннику запрятать под второе дно чемодана. Оно оказалось узким, и вместить туда все было невозможно. Поэтому драгоценности заталкивались куда попало, даже в мыло. И все же места не хватило, многое пришлось выкинуть.

Однажды в вестибюль вошли переводчик и офицер. Держа в руке что-то блестящее, офицер обратился ко всем:

— Чье это? Кто сунул это в испорченный радиатор машины, лежащий во дворе?

Все, кто был в вестибюле, обступили их и увидели в руке офицера дорогие украшения. Кто-то заметил:

— А тут даже есть печать пекинского ювелирного магазина Странно, кто же это мог положить?

Я тут же узнал их. Эти украшения по моей просьбе выбросили мои племянники. Теперь их перевели в другой лагерь, и я решил не признаваться. Качая головой, я сказал:

— Странно, странно, кто же это положил?

Вопреки моему ожиданию в руках у переводчика была еще одна вещь — старая деревянная гребенка. Он подошел ко мне и сказал:

— Эта гребенка лежала вместе с украшениями. По-моему, она ваша!

Я растерялся и поспешил отказаться:

— Нет, нет! Гребенка тоже не моя!

Офицер и переводчик не знали, как поступить. Постояв некоторое время, они ушли.

Я не только выбросил некоторое количество украшений, но и сжег в печке немало жемчуга. Перед самым отъездом из Советского Союза я велел моему слуге, "большому" Ли, забросить оставшийся жемчуг в трубу на крыше.

Японцев я ненавидел. Когда Советский Союз вел расследование злодеяний японских бандитов на Северо-Востоке, я с большой готовностью давал показания. Потом меня вызвали в Токио в качестве свидетеля на Международный военный трибунал для Дальнего Востока, где я с большим удовлетворением разоблачал японских военных преступников, всячески замалчивая свою вину и стараясь выгородить себя, ибо боялся, что меня самого будут судить.

В Токио я поехал в августе 1946 года и выступал на суде 8 дней. Говорят, что это были самые длинные свидетельские показания на всем процессе.

Как свидетелю мне предъявлялись требования показать истинное лицо японских агрессоров, рассказать, каким образом Япония использовала меня, цинского императора, в качестве марионетки для осуществления своих агрессивных планов в северо-восточных провинциях.

Ужасно стыдно вспоминать свои показания. Я боялся, что в будущем и мне придется держать ответ перед своим народом, и сердце мое учащенно билось. Чтобы оставить пути к отступлению, я скрывал свои преступления, умалчивал об исторических пактах, рассказывал лишь о части злодеяний, совершенных японскими захватчиками, не разоблачив до конца преступную политику японского империализма.

Секретная связь японских империалистов с кликой, которую я возглавлял, возникла еще до событий 18 сентября. То, что японцы откармливали и растили всю нашу компанию, вообще не являлось ни для кого секретом. После событий 18 сентября мой открытый переход на сторону врага был результатом длительных контактов с японцами. Чтобы выгородить себя, я скрыл это и говорил лишь о том, какое на меня было оказано давление и как я пострадал от этого.

Когда внутренняя реакция входит в сговор с иностранным империализмом, противоречия между ними неизбежны. Я же все это представил на суде как борьбу добра со злом.

На заседаниях суда я несколько раз выходил из себя. Когда зашла речь о моей встрече с "небесным императором" и введении в Маньчжоу-Го культа богини солнца Аматерасу Омиками, один из японских адвокатов сказал мне, что оскорбления предков японского императора совершенно не совместимы с восточной моралью. Я не сдержался и заорал:

— Но я же не заставлял их поклоняться моим предкам!

Это вызвало хохот в зале, а я долго не мог успокоиться. Говоря о смерти моей наложницы Тань Юйлин, я свои подозрения выдал за совершенно определенные факты, причем со скорбью в голосе сказал:

— Даже ее погубили японцы! — И хотя в это время я был действительно взволнован, мне все же очень хотелось, чтобы люди и во мне видели пострадавшего.

Защитники обвиняемых для смягчения вины своих подзащитных шли на всяческие уловки, чтобы снизить ценность моих показаний. Некоторые даже пытались поставить под сомнение мое право быть свидетелем. Конечно, их попытки окончились неудачей. Даже если бы они действительно опровергли все, что я сказал, они не сумели бы изменить судьбу обвиняемых. Однако если они рассчитывали сыграть на моем страхе за собственную шкуру и заставить меня говорить поменьше, то это им удалось. Помню, когда я перечислил злодеяния японских военных преступников, один американский адвокат крикнул мне:

— Вы валите всю вину на японцев, но вы сами преступник и в конечном итоге вас будет судить китайское правительство!

Его слова попали в самую цель. Этого я боялся больше всего. Именно страх вынуждал меня объяснять предательство и капитуляцию как результат насилия. Я полностью отрицал какую-либо связь с японцами. Даже когда на суде мне представили мое письмо, адресованное Минами Дзиро, я решительно отказался от него, заявив, что оно сфабриковано японцами. Я скрыл этот факт, а также и многие тайные интриги японского империализма, что во многом облегчило участь японских военных преступников.

Советский поезд, в котором препровождались под стражей военные преступники Маньчжоу-Го, 31 июля 1950 года прибыл на станцию Пограничная на китайско-советской границе. Начальник сообщил, что передача нас китайскому правительству состоится только на следующее утро, и пожелал спокойной ночи. В Хабаровске при посадке в поезд меня разлучили с семьей и поместили в вагон с советскими офицерами. Они угощали меня пивом, сладостями и рассказывали дорогой немало смешных историй. Тем не менее я по-прежнему чувствовал, что меня посылают на смерть. Я был уверен, что достаточно мне ступить на китайскую землю, как я распрощаюсь с жизнью.

С полки напротив доносилось ровное дыхание капитана Асниса. Я лежал с открытыми глазами, уставившись в одну точку; мучивший меня страх смерти не давал заснуть. Я сел, несколько раз прочел про себя молитву и только хотел было лечь, как с перрона послышались шаги; мне показалось, будто подходит отряд солдат. Я посмотрел в окно — никого не было. Мерный стук сапог постепенно затих, и лишь вдалеке зловеще мерцал свет лампы. Я вздохнул, снова забился в угол купе и уставился на пустые стаканы, стоявшие на столике у окна. Вспомнились слова, сказанные капитаном Денисом — начальником конвоя:

— Рассветет — и вы увидите свою родину. Возвращение на родину — всегда праздник! Вы не волнуйтесь. Власть коммунистов самая цивилизованная на земле. Партия и народ в Китае самые великодушные.