Пу И - Последний император

— Господин Лю, у меня дело…

— К начальнику? — опередил он меня.

— Я бы хотел сначала посоветоваться с вами. Я… Я…

— Никак не привыкнуть? — засмеялся он.

В этот момент я услышал за спиной смешок. Лицо мое залилось краской, и я поспешил объяснить:

— Нет, обратно я не прошусь. Я хотел узнать, можно ли мне каждый день видеть своих родственников. Я тогда чувствовал бы себя намного лучше.

— Ведь вы и так каждый день гуляете во дворе и можете видеться.

— Я бы хотел иметь возможность с ними разговаривать. Думаете, разрешат? — спросил я. Согласно правилам, заключенным из разных камер общаться друг с другом не разрешалось.

— Я спрошу.

Разрешение я получил. Теперь каждый день во время прогулки я мог встречаться с домочадцами и разговаривать с ними. Племянники теперь могли рассказывать о своих новостях. Во время таких встреч Сяо Гу по-прежнему ни на что не обращал внимания, Сяо Сю оставался таким же, как и раньше, а Сяо Жуй продолжал покорно стирать мне одежду и штопать носки.

Конечно, были и трудности. За сорок с лишним лет я ни разу не сложил одеяло, ни разу не постелил постель, не принес воды, чтобы вымыться. Я даже ноги не мыл себе сам, не завязывал шнурки на ботинках. Я ни разу не притрагивался к таким вещам, как ложка, ручка ножа, ножницы, иголка и нитка. Теперь я должен был делать все сам и оказался в крайне затруднительном положении. Утром, когда все уже успевали умыться, я еще только одевался; когда я готовился умываться, кто-то напоминал мне, что я должен сначала прибрать постель. Когда я полоскал рот, собираясь почистить зубы, выяснялось, что на щетке нет порошка. Когда я заканчивал все свои дела, остальные уже доедали свой завтрак. Я вечно отставал от других, от чего голова шла кругом.

Однако меня больше раздражало то, что мои соседи по камере втихомолку посмеивались надо мной. Их было восемь; все — бывшие офицеры Маньчжоу-Го. Раньше они не смели бы и головы поднять в моем присутствии. Обращаясь ко мне, они избегали слова "высочайший", как это украдкой делали мои домочадцы, но и не осмеливались переходить на "ты". То называли меня "господином", то просто опускали обращение. Они исподтишка подглядывали за мной, и это сильно меня удручало.

Трудности были не только в этом. С первого дня нашего пребывания в Фушуне в каждой камере были установлены дежурства. Ежедневно в порядке очереди подметали пол, вытирали столы и выносили парашу. Как быть, когда подойдет день моего дежурства? Что, я тоже буду выливать чужие горшки? В тайном сговоре с Квантунской армией я не видел ничего предосудительного, а теперь выливание горшков я посчитал оскорблением своих предков и унижением молодых представителей своего рода. К счастью, местные работники вывели меня из затруднительного положения. На следующий день пришел человек по фамилии Цзя и обращаясь ко всем, сказал: "Пу И болен и может не дежурить!" Когда я услыхал эти слова, я так обрадовался, словно был избавлен от неминуемой гибели. И впервые в моей душе возникло чувство искренней благодарности.

С дежурством было улажено. И вот новая оказия. Однажды, когда мы по два, по три гуляли во дворе, появился начальник тюрьмы. Он всегда появлялся тогда, когда мы гуляли. Каждый раз он с кем-нибудь из нас разговаривал. На этот раз взгляд его упал на меня. Он так внимательно оглядел меня с головы до ног, что у меня мороз пробежал по коже.

— Пу И! — позвал он. Было очень непривычно слышать, как меня называли по имени. Это резало слух, уж лучше бы просто называли по номеру. (Вначале надзиратели называли нас по номерам. Мой был 981.)

Я подошел.

— Одежда вам была выдана вместе со всеми. Посмотрите, как она сильно отличается от других. — Его голос звучал очень мягко.

Опустив голову, я оглядел собственную одежду, затем окружающих. У других она была аккуратной и чистой, а у меня — мятой и замаранной. Карман с одной стороны был разорван, не хватало пуговиц, на коленях виднелись чернильные пятна, и уж не знаю почему, но одна штанина была короче другой. Ботинки были более или менее в порядке, но на два ботинка приходилось всего полтора шнурка.

— Я мигом приведу себя в порядок, — сказал я тихо. — Я вернусь и зашью карман, пришью пуговицу.

— А почему одежда такая мятая? Нужно чаще присматриваться, как живут другие. Учитесь хорошему у других и сами будете лучше.

Мне было невыносимо стыдно. Впервые в жизни мне указали на мою беспомощность, впервые меня демонстрировали для всеобщего обозрения как "никчемное существо". Я стал чучелом для всех. С тяжестью на душе я отвернулся от взглядов "министров" и "офицеров", мечтая лишь о том, чтобы скорее стемнело.

Я провел в Фушуне два с лишним месяца. В конце октября нас всех перевели в Харбин.

В поезде, следовавшем в Харбин, лишь несколько человек, что были помоложе, еще проявляли хоть какой-то интерес к жизни — болтали, смеялись, не прочь были сразиться с надзирателями в карты. Остальные же в большинстве своем молчали, а если и говорили, то только вполголоса. В вагоне обычно было тихо. Многих мучила бессонница и отсутствие аппетита. Волновался я больше всех, хотя и не так, как при возвращении на родину. На корейском фронте американские войска подошли к тому времени к реке Ялуцзян. С ними вступили в борьбу пришедшие на помощь китайские народные добровольцы.

Однажды ночью, заметив, что и Пу Цзе не может заснуть, я тихонько спросил его, как он расценивает сложившуюся военную обстановку. Пу Цзе категорично заявил: "Лезть в войну — все равно что дразнить дьявола ароматными свечами. Скоро всему будет конец!" Я истолковал его последние слова по-своему: с одной стороны, Китай неминуемо потерпит поражение и, по крайней мере, Северо-Восток будет захвачен американскими войсками; с другой стороны, коммунисты, увидев, что власть ускользает из рук и трудно удержать завоеванное, прежде всего расправятся с нами; вряд ли мы попадем в руки к американцам. Позднее выяснилось, что так думали многие.

Увидев здание харбинской тюрьмы, я впал в отчаяние. "Вот и наступил час расплаты", — подумал я. Тюрьму построили японцы. Во времена Маньчжоу-Го она служила местом для заключения "антиманьчжурских и антияпонских преступников". Два двухэтажных корпуса располагались веерообразно вокруг караульной вышки. Железные решетки толщиной в вершок и цементные стены делили здание на небольшие камеры, вмещавшие по семь-восемь человек. В нашей камере находилось пять человек и было относительно просторно. Спать приходилось на японских матах. В ней я пробыл около двух лет. Тогда я еще не знал, что во времена Маньчжоу-Го мало кто выходил отсюда живым. Один только грохот железной двери бросал меня в дрожь и заставлял думать о пытках и расстрелах.