Пу И - Последний император

Однако полностью осуществить обещанное было вовсе не так просто.

Когда я стал писать о последних днях Маньчжоу-Го и объявлении Советским Союзом войны Японии, я вспомнил следующее обстоятельство. В те напряженные дни я очень боялся впасть в немилость к японцам и ломал голову над тем, как мне добиться полного доверия командования Квантунской армии. Получив известие об объявлении войны, я без чьих бы то ни было указаний в ту же ночь позвал к себе Чжан Цзиньхуэя и начальника главной канцелярии Такэбэ и отдал им "приказ" срочно провести мобилизацию и всеми силами поддержать японскую императорскую армию против наступления советских войск. Как мне быть? Ведь я действовал так вовсе "не по настоянию японцев" (тогда Ёсиока, сказавшись больным, не появился). Вообще ничего не писать — но едва ли другие не знают об этом. А если написать, не вызовет ли это подозрения у следователей? Поверят ли они, что я во всем всегда подчинялся распоряжениям Ёсиоки? В таком случае вся моя автобиография перестанет что-либо значить.

Наконец я решил, что не буду писать слишком много. Если я не упомяну что-нибудь, ничего не произойдет. Пусть и это будет на счету Ёсиоки.

Как оказалось, я мог написать очень немного, поэтому старался излагать все подробно. Покончив с собственными признаниями, я взялся за изобличение других преступников.

Отдав материалы, я ожидал известий от следователей и гадал, как будет проходить допрос. Похожи ли следователи на работников тюрьмы? Злые ли они? Будут ли применять пытки?

В моем представлении допрос преступника был невозможен без жестокостей. Во дворцах Запретного города, наказывая провинившихся евнухов и слуг, я неизменно применял пытки.

Я боялся смерти, но еще больше я боялся пыток. И дело тут было вовсе не в боли. Я готов был умереть даже от оплеухи, которые в прошлом сам раздавал своим подданным. Я считал, что в тюрьме у коммунистов невозможно не страдать от жестокого обращения, поэтому отношение к нам в тюрьме вызывало удивление и было для нас непостижимым.

Заключенных здесь не били, не оскорбляли, уважали человеческое достоинство каждого. Так было в течение всех трех с лишним лет, и поэтому у меня не должно было быть каких-либо опасений, но каждый раз стоило мне только подумать о допросе, как спокойствие мое куда-то исчезало. В моем представлении допрос есть допрос, преступник не может быть единодушен со следователем, а следователь не может верить преступнику. Когда положение станет критическим, следователь, пользуясь властью, естественно, применит силу, в чем можно было не сомневаться.

В таких мучительных раздумьях прошло более десяти дней. Я не мог спокойно ни спать, ни есть. Наконец этот день наступил. Пришел надзиратель и сообщил, что я вызываюсь на беседу.

Меня провели по главному коридору в одну из комнат. Она была метров десяти, с большим письменным столом посередине. Перед ним был маленький чайный столик. На нем стояли чашки, чайник и пепельница. За письменным столом сидели два человека средних лет и молодой человек. Они знаком предложили мне сесть на стул рядом со столиком.

— Ваше имя? — спросил человек средних лет. — Айсинь Цзюело Пу И.

Он спросил у меня возраст, происхождение и пол. Перо молодого человека со скрипом двигалось по бумаге вслед за моими словами.

— Мы прочли написанное вами признание, — сказал тот, который был старше, — и нам хотелось бы послушать, что вы скажете лично. Вы можете курить.

Итак, началось. Человек средних лет расспрашивал меня о моей жизни; его интересовало все — начиная с детства и заканчивая моим арестом. Когда я рассказал о себе, он кивнул, и, казалось, был удовлетворен.

— Хорошо, пока остановимся на этом. Потом у следователя Чжао, возможно, будут вопросы к вам.

В общем, атмосфера допроса оказалась для меня крайне неожиданной. Вопрос о предательстве меня больше не беспокоил.

На следующем допросе, увидев в комнате только одного следователя Чжао, я невольно был разочарован. Сидя перед следователем и внимательно глядя на его молодое лицо, я думал: "Сумеет ли он разобраться во всем до конца? Сможет ли поверить, что я говорю правду? Он в том возрасте, когда чувство справедливости незыблемо. Что у него за характер? Если кто-нибудь начнет наговаривать на меня, кому он поверит?"

— У меня есть вопрос, который я хотел бы вам задать, — прервал он ход моих мыслей и спросил о процедуре издания указов и манифестов в период Маньчжоу-Го.

Я рассказал, как это происходило. Расспрашивая меня об одном из манифестов, он спросил, за сколько дней до его опубликования я видел его. Я не мог вспомнить.

— Наверное, за день, за два, а могло быть за три, нет, за четыре…

— Не надо отвечать сразу, — сказал он. — Подумайте, вспомните, а потом скажете. Сейчас поговорим о другом…

По другому вопросу я тоже не мог что-то вспомнить, сбился и волей-неволей стал волноваться: "Я опять не сумел вспомнить; как будто я нарочно не хочу говорить. Сейчас он разозлится!"

Но он и не думал злиться.

— Оставим это пока. Вспомните — расскажете.

Потом я полностью доверился этому человеку.

Уже не помню, какой это был допрос по счету. Следователь Чжао вынул написанный мною изобличающий материал, положил передо мной и спросил:

— Вы здесь пишете, что в соответствии с планом японских военных преступников, и в частности, заместителя начальника главной канцелярии Маньчжоу-Го Фуруми Тадаюки, японские агрессоры за год награбили в Маньчжурии 16 миллионов тонн зерна. Это сказано не очень конкретно. Действительно ли за год? Какой год? Откуда вам известна эта цифра? Расскажите подробнее.

Откуда я мог знать? Я случайно услышал об этом из разговора двух бывших министров, находившихся со мной в одной камере. He мог же я ему это сказать. Я начал говорить, что японские бандиты грабили в Маньчжурии все, что могли, а зерна брали столько, сколько выращивалось. Здесь следователь меня прервал:

— Сколько, по-вашему, в Маньчжурии производилось зерна в год?

У меня словно отнялся язык, и я не мог выговорить ни слова.

— На чем основано ваше изобличение?

Я понял, что окончательно запутался, и рассказал об источнике своих сведений.

— В таком случае вы сами верите в то, что здесь написали?

— Я… Нет, не уверен.

— О! Вы даже сами не верите! — Следователь удивленно посмотрел на меня. — Зачем же тогда пишете?

Я не знал, что сказать. Тем временем он надел на авторучку колпачок, прибрал на столе бумаги и книги — толстые маньчжурские "Ежегодники" и "Правительственные сообщения". Было очевидно, что он не ждет от меня ответа. Допрос он закончил такими словами:

— И от себя, и от других нужно требовать только правду.

Я молча смотрел на этого человека, который был моложе меня на десять с лишним лет. В глубине души я согласился с ним, так как всегда боялся, что другие начнут распространять обо мне разные слухи, сильно преувеличивая.