Пу И - Последний император

Я вырос под крылышком у кормилицы. Она кормила меня молоком вплоть до девятилетнего возраста. За все эти годы я не отходил от нее, как ребенок от матери. Когда мне исполнилось девять, императорские наложницы втайне от меня выгнали ее. Я ни за что не хотел этих четырех "матерей", которые были во дворце, и все время звал свою няню. Но как я ни плакал, наложницы так мне ее и не вернули. И, глядя на все это сейчас, я вижу, что после ухода кормилицы возле меня не стало ни одного "человечного человека". Если до девяти лет я еще мог понять что-то в "человечности" благодаря кормилице, то теперь эта "человечность" постепенно исчезла.

После моей женитьбы я нашел ее и иногда приглашал пожить некоторое время во дворце. В последний период Маньчжоу-Го она приехала в Чанчунь и жила у меня до тех пор, пока я не покинул Северо-Восток. Она никогда не использовала свое особое положение и не просила ничего. Характер у нее был мягкий, она никогда ни с кем не ссорилась. На открытом лице всегда была улыбка. Говорила она мало и очень тихо. Если с ней не заговаривали первыми, она только тихо улыбалась. В детстве мне казалась странной такая улыбка. Ее глаза как будто всматривались во что-то далеко-далеко. Я часто подозревал, не увидела ли она что-нибудь интересное на небе за окном, на надписях и картинах, на стенах. Она никогда не рассказывала о своем происхождении и семье. Лишь после своей амнистии я навестил ее приемного сына и узнал, сколько горя и унижений натерпелась от Цинской династии эта женщина, вскормившая грудью меня — "великого цинского императора".

Она родилась в семье бедного крестьянина Цзяо в уезде Жэньцю округа Хэцзянь провинции Чжили в 1887 году. В семье их было четверо: отец, мать, брат, старше ее на шесть лет, и она. Пятидесятилетний отец арендовал крохотный участок земли, расположенный в низине, который высыхал, когда не было дождей, и затоплялся, когда они шли. Если прибавить к этому арендную плату и налоги, то становится ясным, что даже в урожайные годы еды не хватало. Когда ей исполнилось три года, в северной части провинции произошло наводнение. Семье пришлось оставить деревню и начать скитания. В пути отец несколько раз думал о том, чтобы бросить ее, но каждый раз клал обратно в дырявую корзину на коромысле, на другом конце которого висела корзинка с рваной одеждой — все имущество семьи. У них не было ни зернышка риса. Позднее, рассказывая своему приемному сыну об этих страшных минутах жизни, она ни одним словом не попрекнула отца, а лишь несколько раз повторила, что отец настолько исхудал от голода, что не мог уже нести коромысло. В пути они не могли выпросить какую-либо еду: ведь встречались им такие же обездоленные, как они сами. С большими трудностями семья наконец добралась до Пекина. Они рассчитывали найти пристанище у родственника, который служил в Пекине евнухом. Однако тот отказался их видеть, и им пришлось, как и десяткам тысяч других, бродить по пекинским улицам и нищенствовать, спать на улицах под открытым небом, стонать от холода и голода. А в это время кипела работа по строительству летнего дворца для императрицы Цы Си. В этот год умер мой дед, и Цы Си приказала сановникам организовать похороны. Отец мой унаследовал титул князя. В княжеской резиденции на организацию похорон тратили деньги, словно воду лили; отец мой наслаждался новым титулом, а беженцы, превращавшие для них свой пот и кровь в серебро, были на краю гибели и продавали своих детей. Семья Цзяо хотела продать дочь, но не могла найти покупателя. В это время столичная префектура Шуньтяньфу, боясь народных волнений, организовала благотворительную столовую, и они смогли на некоторое время туда приткнуться. Девятилетнего мальчика взял к себе в ученики парикмахер. С большими трудностями пережили зиму. Пришла весна. Благотворительная столовая должна была вскоре закрыться, и все они подались обратно в деревню, где семья Цзяо провела несколько полуголодных лет. В 1900 году на районы Хэцзянь и Баодин обрушилось новое бедствие — пришла союзная армия восьми государств. Девочке в это время уже было тринадцать лет. Гонимая невзгодами, она вновь оказалась в Пекине и нашла пристанище у старшего брата, который стал парикмахером. У него не было средств содержать сестру, и в шестнадцать лет ее полупродали-полувыдали замуж за некоего Вана — посыльного какой-то канцелярии. Муж ее болел туберкулезом и вел беспутный образ жизни. В течение трех лет она была рабыней, на которой просто срывали свою злость. Вскоре после рождения дочери муж умер. Она с дочерью и родителями мужа снова оказалась на краю гибели. В это время я только что родился, и мне искали кормилицу. И она была выбрана благодаря своей приятной наружности, здоровью и обилию молока. Чтобы прокормить свою дочь и родственников, она согласилась на самые унизительные условия: ей запрещалось уходить домой, запрещалось видеться со своим ребенком, разрешалось ежедневно съесть лишь одну чашку несоленого жирного мяса и т. п.

На третий год пребывания кормилицы во дворце дочь ее умерла от истощения. Чтобы не волновать Ван Чжэ и тем самым не повлиять на качество молока, от нее это скрыли.

На девятый год одна из служанок поссорилась с евнухом и наложницы решили выгнать их обоих, а заодно и мою кормилицу. Эта ласковая и терпеливая женщина лишь спустя девять долгих лет узнала, что ее родной дочери давно уже нет в живых.

По утрам в Запретном городе происходило странное явление: находясь в глубине дворца, человек мог слышать отдаленный шум города. До слуха доносились крики торговцев, стук деревянных колес тяжелых повозок; иногда можно было услышать голоса поющих солдат. Евнухи называли это явление "городом звуков". Покинув Запретный город, я потом часто вспоминал "город звуков", вызывавший у меня столько странных ассоциаций. Наиболее глубокое впечатление произвели на меня выступления военного оркестра, звуки которого не раз доносились из парка Чжуннаньхай — резиденции президента республики.

— Юань Шикай обедает, — сказал мне однажды главный управляющий придворными евнухами Чжан Цзяньхэ. — Во время обеда у Юань Шикая играет оркестр. Удар гонга — и пища на столе. Пожалуй, повеселей, чем у императора!

Чжан Цзяньхэ сжимал губы, лицо его выражало негодование. Мне тогда было лет девять, но я уже мог уловить в его голосе печальные ноты. Когда играла военная музыка, у меня перед глазами возникали картины, которые трудно было пережить: перед Юань Шикаем поставлены множества блюд, еще больше, чем перед императрицей. Толпа людей ухаживает за ним, играет музыка, его обмахивают опахалом…