Руслан Киреев - Пятьдесят лет в раю

А иногда и не войти. Не жалует, например, Белого и Бродского. Или вот весьма строг к тыняновской «Смерти Вазир-Мухтара», роману о Грибоедове, которого ставит, по-видимому, чрезвычайно высоко. В том же суровом очерке о Тынянове ностальгически вспоминает, как много лет назад, еще в лагере, разбирал «Горе от ума».

Обратите внимание: не читал, не перечитывал, а именно разбирал. Это уже – работа ученого, причем работа, стоящая где-то между филологией и любимой им, спасительной для него и спасшей его математикой.

Досталось от Солженицына и Чехову. «Нет у него общей, ведущей, большой, своеродной идеи», – упрекает Александр Исаевич Антона Павловича, почти дословно повторяя критика Н. Михайловского, еще в конце позапрошлого века говорившего об отсутствии у Чехова «общей идеи».

Я убежден, что Солженицын – последний эпик мировой литературы. И понимаю досаду, с которой он констатирует «умельчение объектов, концентрацию поля обзора на одной-двух жизнях, и даже чаще всего собственной жизни, и даже мельчайших ее переживаний».

Ну прямо-таки о тех самых страницах, которые пишу сейчас. Пишу и буду писать, что бы там ни говорил по этому поводу – не обо мне лично, а о самой проблеме – герой моего крупного плана. Хотя в какой «крупный план» вместится этакий гигантище! Спасибо, если хотя бы два-три живых штришка удалось запечатлеть.

При первой же нашей встрече, Александр Исаевич сказал, что знает мою публицистику, но плохо знаком с прозой. «Дадите – буду читать».

Я ответил, что пока давать нечего. «Ничего, будет», – мгновенно отреагировал мой собеседник. А через месяц, так и не дождавшись моей книги, прислал мне с автографом свою.

Публицистическую. «Россия в обвале» называется.

В первом же абзаце там упоминается 1990 год – тот самый, когда, напомню читателю, мой младший брат написал мне из Учреждения УЛ-314: «Слушал выступление Солженицына по телевизору».

Слушал, судя по всему, очень внимательно, после чего выдал сполна своему старшему брату – «писателю, поэту и корреспонденту», чьей деятельностью до сих пор гордился. И даже слегка, по-моему, хвастался товарищам по нарам. Да, сполна выдал, в точном соответствии с формулой «Жить не по лжи!».

Быть может, она, эта знаменитая формула Александра Исаевича, и не прозвучала тогда в эфире, но ведь подобные вещи, как мы знаем это с давних, с древних, с библейских еще времен, обладают таинственной способностью распространяться и без радиоволн.

Тогда я не формулировал так, но чувствовал, прямо-таки кожей ощущал: все рассыпается. А впрочем, почему не формулировал? Как раз формулировал, и ключевым тут было слово песок.

«По крыши засыпало одноэтажные, довоенной еще постройки домики, и лишь скелеты телевизионных антенн торчали, как верблюжьи колючки, а люди сидели в креслах перед мерцающим экраном; тут и там завивались смерчи – высокие, до пятого этажа, и подбегали к окнам, и со звоном расплющивались о стекло, которое с внутренней стороны протирала розовой губкой красивая женщина; прямо на прибазарной – бывшей прибазарной – площади повадился охотиться барханный кот, а на крышах торговых рядов резвились, шурша о горячее железо сухими тельцами, желтобрюхие ящерицы».

Так начинается повесть «Песчаная акация», в которой я пытался передать свое апокалипсическое ощущение происходящего. Песчаная акация – образ не выдуманный, таковая действительно существует, я убедился в этом собственными глазами, когда отправился в 84-м в Туркмению, в единственный в мире заповедник пустынь. Балериной пустыни прозвали ее там – очень точно прозвали, ибо действительно напоминает балерину: вся трепещущая на ветру среди мертвых барханов, высокая, гибкая, как девушка, и, как девушка, тоненькая.

В заповеднике я прожил неделю, много говорил со специалистами, и картина глобального наступления песков рисовалась мне теперь живо и красочно. Так, я видел Сахару, но не мертвую, как сейчас, не наводящую ужас, а всю в тропической зелени и голубых озерах. Полноводные реки струились по ней – пересохшие русла их, вади, сохранились и поныне. Я видел, как в долине между калифорнийскими горами Амарагас и Панаминт шумят пальмы, под сенью которых живут счастливые люди, и было это каких-то двадцать тысяч лет назад, совершенный пустяк по геологическим часам. А теперь? Теперь это место зовется Долиной смерти. Я видел, но уже не мысленным взором, а воочию сегодняшние Каракумы, на территории которых плескалось когда-то теплое море. Ныне там бесчинствовуют эоловые пески, нареченные так в честь древнегреческого бога ветра Эола…

Но, честно говоря, мировые природные катаклизмы пугали меня не столь сильно, как близящиеся катаклизмы в моей стране. На глобальный вопрос Андрея Амальрика «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?» я, пусть и бессознательно, пытался ответить своей повестью с ботаническим названием, которую в 84-м году как раз и писал и которая вскорости появилась на страницах «Октября». Ее, однако, прочли как вещь сугубо камерную, причем самой оперативной оказалась «Правда». Влиятельный критик Анатолий Бочаров признал удачным образ заносимого песком города, восприняв его «как тревожный символ опустыневшей души героя».

Мотив этот действительно присутствует в моей скромной антиутопии, но для меня он – следствие социального опустынивания, симптом политического ступора. Увы, я не сумел выразить это достаточно внятно, эстетические задачи были для автора важнее задач содержательных.

«Слишком тонко, старичок», – говорил мне в ЦДЛ в присущей ему мягкой манере мой пьяненький собеседник, переместившийся, когда ЦДЛ закрыли, ко мне в Бибирево. И уже здесь, на моей территории, с сочувствием повторил, поднимая рюмку: «Слишком тонко…». Он имел в виду не конкретно «Песчаную акацию», которая тогда еще только писалась, другие мои вещи, но к «Акации», понимаю я теперь, сказанное им относилось в полной мере. «Сейчас, старичок, требуется другая стилистика, другой язык».

Какой другой? Сотрудник «Гудка», первоклассный журналист, он хотел видеть, решил я про себя, язык более жесткий и прямой, без метафорических штучек. Но как раз литературные штучки эти, как раз изысканные каламбуры и усталая ирония по-своему характеризовали время. Оттого-то герои моей повести считали дурным тоном всерьез говорить о песках и смерчах, о мятной траве зизифире, растущей на крышах погребенных домов, о фалангах и каракуртах. А вот когда со сцены местного театра звучал хотя бы косвенный намек на пустыню, зал откликался мгновенным и радостным оживлением.

«Кому сейчас интересны намеки!» – покривился мой гость. Разговор этот, записано у меня в дневнике, состоялся 24 февраля, ровно через десять дней после похорон Андропова. Ситуация в стране за эти десять дней стала качественно иной, и мой собеседник чувствовал это лучше и острее меня. Он вообще лучше чувствовал время, его вызовы и запросы. В конце концов это принесло ему отменные дивиденды. Спустя пять лет после нашего разговора в Бибиреве, кончившегося тем, что мой ночной визитер заснул на стуле, он опубликует в одном малотиражном издании свою антиутопию, которая в мгновение ока сделает его знаменитым.