Руслан Киреев - Пятьдесят лет в раю

Нет, люди ходят. Но как аккуратно они ходят! Как тихо говорят! Какие у них славные лица!

И еще одно объединяло этих граждан: каждый из них нес какую-то емкость. Бидон. Чайник. Кувшин. Трехлитровую бутыль в авоське. Заинтригованный, я приблизился вслед за ними к небольшой лощинке. В ней бил ключ, вправленный для удобства пользования в неширокую трубу. Досточки. Кирпичики. А чтобы легче спускаться было, в земле выдолблены ступеньки.

Мужчина наполнял вместительный термос. Остальные ждали. «Вам попить? – обратилась ко мне женщина, чья очередь как раз подошла. – Пожалуйста. А то ведь мы долго все». И протянула кружку.

Пить мне не хотелось, но я спустился, набрал воды (все спокойно ждали), сделал несколько глотков, а когда хотел вернуть кружку, мне сказали, чтобы я поставил ее на место. На место? У этой кружки есть место? Мигом вспомнились автоматы с газированной водой без единого стакана – поворовали все. Вспомнилась копеечная шариковая ручка, что грязной тесьмой привязывали на почте.

На другой день я снова пришел сюда. И еще пришел. И еще. Пил водичку и смотрел на своих сограждан, не узнавая их. Это были маленькие девочки в венках из одуванчиков и древние бабуси. (Этим наливали вне очереди.) Солидные дяди и подростки в джинсах. Дамы с собачками, причем последние не носились, как оглашенные, а дисциплинированно ждали хозяев. Юные супруги с колясками. Все предупредительны, все в прекрасном расположении духа. Улыбаются.

Теперь я знал, как закончить свою повесть. Знал, что можно противопоставить опустыниванию души.

Мне хотелось привести сюда свою старшую дочь – младшая была с женой в Евпатории. Они уехали в начале августа, четвертого числа – мы проводили их со старшей и ее веселым дружком, распили в купе бутылочку вина и прямо с вокзала отправились втроем в ЦДЛ, чтобы продолжить. У входа нас встретило траурное извещение: накануне умер Владимир Тендряков.

Мои юные спутники не обратили на написанное крупными буквами объявление ни малейшего внимания, но, увидев мое изменившееся лицо, стали расспрашивать. Что я мог сказать им? С Тендряковым мы не были даже знакомы, да и его поклонником как писателя, как художника, я, честно говоря, не являлся, слишком публицистичным казался он мне, слишком прямолинейным, но его неистовая честность, его темперамент и бесстрашие – словом, его личность вызывала у меня восхищение и зависть… И опять захлестнуло чувство, что все рассыпается. Когда полугодом раньше, 21 февраля, умер Шолохов, я этого чувства не испытал. Бывают времена, когда степень утраты измеряется не степенью таланта умершего, а тем, как востребован он обществом. Как выражает он его, общества, боль и чаяния. Я понимаю курсистку, которая на похоронах Некрасова выкрикнула, когда автора «Кому на Руси жить хорошо» сравнили, желая выразить свою любовь к нему, с Пушкиным, – выкрикнула тонким голосом, что Некрасов, мол, выше.

Мы спустились в нижний буфет. Тут к нам подсели два хороших прозаика, два талантливых Анатолия: Афанасьев и Шавкута. Под не слишком бдительным присмотром моей дочери мы пили до тех пор, пока буфет не закрылся. После чего я, по своему обыкновению, стал всю честную компанию зазывать к себе.

Не впервые. С юных лет я, человек, мягко говоря, некомпанейский, проявлял во хмелю прямо-таки безудержное гостеприимство. Расхлебывать за него, как правило, приходилось моей жене. Ну ладно, аристократ Кабаков, интеллигентно заснувший на стульчике, но ведь я притаскивал собутыльников не только из Дома литераторов, но и из более чем сомнительных забегаловок, а то и прямо от магазина, возле которого мы замечательно распивали «на троих» и замечательно беседовали. Жена приходила в ужас, видя маячившие за моей спиной рожи. Но делать нечего, впихивала нас в кухню, ставила закуску и демонстративно удалялась. Недалеко, однако: бдительно следила, как бы чего не вышло.

Сейчас жены не было, а дочери как справиться с четырьмя обалдуями, трое из которых принялись оказывать ей – и чем дальше, тем настойчивей – знаки мужского внимания! Кончилась это потасовкой и разбитым плафоном. Такое в нашем доме случилось впервые. И опять наутро то же чувство: все рассыпается, только теперь уже совсем близко рассыпается, уже в доме, уже, можно сказать, сам дом. Он всегда держался на жене, стоило же ей уехать – и вот пожалуйста.

Инцидент, разумеется, получил отражение в повести о заносимом песком городе. Работа в том безумном августе была моим спасением – работа и ежедневные вылазки к лесному источнику с живой водой. Хотя, понимал я, дело не столько в воде, сколько в том, что пробивающаяся из-под земли вода, вопреки времени, вопреки духу времени, объединяла людей. Пусть ненадолго, пусть всего лишь на краткие минуты, пока они, эти люди, стояли, каждый со своей посудиной, рядом с другими людьми, но – объединяла. И – исцеляла. А если и не исцеляла, то оказывала симптоматическое действие. Скоро этим феноменом триумфально воспользуется с помощью телевидения магистр словоблудия Алан Чумак.

Итак, я пытался затащить к благотворному источнику свою старшую дочь, но она бывала дома все реже. И возвращалась все позже, а я лежал и напряженно прислушивался к лифту. Именно в этом году она в первый раз выйдет замуж – так начала в проклятом 84-м рассыпаться наша семья. Остановить этот процесс было уже невозможно. Опустынивание, объяснили мне в том туркменском заповеднике, – это превращение неподвижных песков в пески подвижные. Теперь я, кажется, понял, что это такое. Подвижные – значит уходящие, пусть даже в повести у меня они наступают.

Сейчас мы вдвоем с женой в опустыневшей квартире, нам просторно и тихо, но разве не об этом мечтал я когда-то? Вот только – что-то слишком уж просторно и слишком тихо. Слишком.

Дочь не шла к источнику, и тогда я решил попоить ее водичкой дома. Но так ведь воду – просто воду – не станет пить! Вскипятил чаю, накупил конфет и развесил их на ниточках по всей квартире, начиная с порога. Открывает дверь, а в рот ей конфетка.

Так и случилось, только дочь не обратила на конфетку ни малейшего внимания. Отстранила рукой и – прямиком в комнату. Лицом к стене легла и пролежала так, одетая, около часа, а когда я, набравшись духу, осторожно вошел, выговорила отрывисто: «Не плачу», – но от стены не отвернулась. На ней была марлевка, вещь модная, а сквозь марлевку просвечивало худенькое плечо. Отец беспомощно переступил с ноги на ногу. Понятия не имел, что делать, какие говорить слова. Слова приходили ему лишь за письменным столом, и то не сразу, а после трудных и заковыристых поисков. Здесь эти вымученные речи не годились.

Эпизод этот тоже вошел в «Песчаную акацию» – перечитав сейчас повесть, я нахожу, что это одна из лучших сцен. Но какой ценой куплена она!