Руслан Киреев - Пятьдесят лет в раю

Все двойники в художественной литературе в конце концов терпят крах, но они терпят крах и в жизни. Я, во всяком случае, потерпел. Мой рационализм, как ни заливал я его гремучими смесями разной крепости, одолел-таки меня, задавил, придушил, а мертвые разве могут писать живые тексты! К своему последнему роману «Мальчик приходил» (автор ясно сознавал, что он – последний) я взял эпиграф из пьесы Ибсена «Когда мы, мертвые, пробуждаемся». «Ты ведь еще жив?» – спрашивает один персонаж другого, и тот отвечает, «недоумевая»: «Жив?..»

Ах, как точно, как пронзительно, как гениально это ибсеновское «недоумевая»!

Впрочем, иным двойникам судьба отпускает завидное долголетие. Завидное и, наверное, заслуженное. Заслуженное, потому что у них больше жизненных сил, крепче нервы и изощренней мастерство.

Мы познакомились в январе 71-го на московском совещании молодых писателей. Он был старостой семинара, возил руководителям на дом наши рукописи, то есть единственный из нас был вхож в двери, для нас закрытые.

Для Сергея Николаевича, уже тогда, несмотря на сравнительную молодость – тридцать пять было ему, – призванному под номенклатурные знамена Всесоюзного радио, таковых не существовало. К любой двери умел подобрать нужный ключик, равно как и к любому человеку, даже самому занятому, притом люди эти подчас резко отличались друг от друга по своим не только человеческим качествам, не только эстетическим пристрастиям, но сплошь да рядом идеологическим установкам.

Кажется, я не знаю никого, с кем бы он не мог найти, практически мгновенно, общий язык. Бакланов сделал его членом редколлегии «Знамени», а Залыгин на моих глазах, во время наших неоднократных поездок по стране, уговаривал войти в редколлегию «Нового мира». Не прочь был заполучить его в том же качестве и Ананьев для своего «Октября», но если придерживаться хронологии, то первой это сотворила со своим любимым автором разбитная «Юность», а последним – тяжеловатый, всегда серьезный «Наш современник».

Но не только главные редакторы попадали под неотразимое есинское обаяние – простые смертные тоже. Во всех аудиториях – а где только мы с ним ни выступали: в городах и сельской местности, в Курчатовском институте и на тамбовской фабрике детской игрушки! – он заставлял людей слушать себя, восхищаться собой, аплодировать себе. Мне кажется, театр он всегда любил больше, чем литературу, да и начинал-то как актер, и, собственно, остался им на всю жизнь.

А что такое театр без зрителей! Выступая на защите ли дипломной работы, на праздничном ли приеме или деловом собрании, сразу же после этого он, не в силах утерпеть, тихо и вдохновенно спрашивал того, кто оказывался рядом: «Ну как?» Я поощрительно кивал (если, по случаю, рядом оказывался именно я), и кивал искренне, потому что говорить он и впрямь умеет.

Если мне не изменяет память, это проникновенное «Ну как?» я впервые услышал от него в ноябре 1983 года во Львове, где мы оказались с ним в составе выездной бригады «Литературной газеты». После окончания официальных (и полуофициальных) мероприятий вдвоем вышли из гостиницы прогуляться по уже ночному городу. Мощеные улицы, величественные, европейской архитектуры здания будто сложены из тяжелых холодных кладбищенских плит, с внешней стороны как бы необработанных, ни души окрест, и вдруг навстречу – парочка жуликоватых с виду парней. Закурить просят. Я, признаться, малость перетрухнул, а мой номенклатурный человек цедит как ни в чем не бывало этаким приблатненным голосом: нету! А потом – мне: «Ну как?»

Как?! Великолепно! Действительно великолепно, да и есинский затворник, видел я, остался доволен своим посланником. Я бы не сумел так… Или, если уж быть точным, не сумел бы так мой посланник.

В другой раз сидели рядышком, у самого прохода, на церемонии вручения Солженицынской премии, и тут, откуда ни возьмись – Лужков, московский градоначальник. Прямо возле нас остановился. Ни одного свободного местечка, разумеется, нет, но буквально в ту же секунду откуда-то сверху спускается, как в театре, стул с высокой спинкой, мэр, ничуть не удивившись сказочному явлению мебели, садится, и уже через две минуты, с изумлением вижу я, Есин что-то доверительно шепчет Юрию Михайловичу на ухо.

Этому Юрий Михайлович тоже не удивляется. Слегка повернув свою круглую лысую голову, отрывисто и с неудовольствием, показалось мне, отвечает, но от Сергея Николаевича так просто не отделаешься. Еще ближе наклоняется, еще жарче, еще ласковей шепчет, при этом ни на миг не спуская почтительно-внимательных глаз с вдохновенно вещающего что-то про лауреата премии своего имени Александра Исаевича.

Лужков сдается. Лужков кивает в знак согласия, и Есин, удовлетворенный, выпрямляется. Ненадолго… Через минуту, снова наклонясь, теперь уже в другую сторону, к моему уху, снова отрывисто и горячо шепчет – на сей раз свое фирменное: «Ну как?» Я, разумеется, ничего не понимаю, но все равно делаю одобрительное движение. И тогда ректор объясняет своему несообразительному профессору, что решил вот только что, на моих глазах, архисложную, зашедшую в тупик проблему фасада Литинститута: Лужков пообещал отремонтировать фасад за счет города. «Да ведь он забудет!» – даже удивляюсь я наивности ректора, и в ответ вижу жест (Есин – мастер выразительного жеста), из которого явствует, что забыть мэру не дадут. Завтра же по соответствующим каналам уйдут соответствующие письма. Два. Или даже три.

Я знаю цепкость Есина и верю, что уйдут. Вот только в следующий раз, не без ехидства думаю я, мэр будет осмотрительней: прежде чем сесть, поглядит на всякий случай, кто рядом с ним.

За фуршетом разговор о письмах получает неожиданное развитие. Выясняется, что Сергей Николаевич обожает эпистолярный жанр и достиг в нем, констатирует он без ложной скромности, совершенства. Даже специальный семинар посвятил этой теме – делился со студентами своим колоссальным опытом. И собирается издать, если будет время и оказия, сборник собственных писем.

Думаю, книга получится прелюбопытной. Уж для меня-то наверняка: я эпистолярный жанр люблю тоже. Его родоначальником принято считать афинянина Эпикура, от которого, правда, до нас дошли всего три письма, и те в изложении Диогена Лаэртского. Зато какие письма! Особенно – третье к Менекею. Это ведь здесь впервые сформулировано знаменитое: «Когда мы есть, то смерти еще нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет».

В отличие от меня, Есин о смерти говорить не любит. И писать тоже. Вот только если этого потребуют многосложные и капризные законы эпистолярного жанра. Иными словами, сама жизнь потребует, с нею же Сергей Николаевич привык ладить. А в том знаменитом третьем письме к Менекею сказано: «Умение хорошо жить и хорошо умереть – это одна и та же наука».