Руслан Киреев - Пятьдесят лет в раю

Уроки Эпикура, развиваемые на протяжении многих столетий, писатель Есин усвоил великолепно, особенно необычайную учтивость великого грека по отношению к своим адресатам. Я знаю это по собственному опыту. Стоило мне в свое время, очень давно, упомянуть в статье – всего лишь упомянуть! – его имя, как он тут же отстукал на машинке (компьютеров тогда еще не было) благодарственное письмо, где слово «спасибо» разделено для пущей выразительности на три слога: СПА-СИ-БО! И следом, не без намека: «Теперь будем ожидать от тебя новую ШАЙ-БУ!»

Но может и без намеков. Посылая мне рукопись романа «Марбург», признается в сопроводительном письме: «Дорогой Руслан, я сделал все что мог. Теперь, если сможешь, помоги мне. У нас обоих значительный возраст, и кое-что хочется завершить при жизни».

Завершил. И когда вышел «Марбург», не поскупился на дарственную надпись, где, впрочем, тоже упомянул про возраст. «Только ты смог сохранить в нашем немолодом возрасте столь ценимый нами человеческий и литературный романтизм». Спасибо, Сережа, ты очень щедр, но какой же, право, романтик из прожженного, вернее, выжженного, а еще вернее – заживо спаленного рационалиста? И когда ты, за два десятилетия до этого, написал мне в другой своей книге, «Гладиатор»: «нахожусь постоянно в „поле“, дорогой учитель», ты, может быть, был и прав, если подразумевал, хотя бы подсознательно, весьма, увы, урожайное – по нынешним-то временам – поле рационализма. В этом смысле мы с тобой одного поля ягодки, разве что твоя ягода – покрупнее и посочнее.

Следовательно, посочнее, повкуснее и те добрые слова, которые он умеет вовремя сказать человеку. И не только на бумаге. Во время нашей поездки на Тамбовщину, о которой я уже вскользь упоминал, он не скупился публично расхваливать старого писателя Михаила Чернолусского, ныне покойного, за книгу «Гоголь», только что вышедшую в серии «Жизнь замечательных людей». Седенький, ветхенький, с несколько замедленной реакцией, Михаил Борисович растерянно моргал глазками. Тихонько отозвав Сережу в сторону, я шепнул ему, что «Гоголя» написал не Чернолусский, а Золотусский. Игорь Петрович. «Надо же!» – весело удивился будущий ректор. И признался, что у него вообще-то плохая память на лица.

В другой раз, все по той же доброте душевной, пробил членство в одной из академий, коих в постсоветское время развелось множество, поэту Глебу Горбовскому, перепутав его с прозаиком Глебом Горышиным, который в то время был уже два года как мертв. Но ведь посыл был действительно добрый. И дело доброе. Он вообще сделал немало добрых дел на своем веку, мне в том числе.

«Подводя внутренние итоги прожитого, – записал он как-то в дневнике, впоследствии опубликованном, – надо сказать, что я себя за волосы вытащил в категорию „хороших“ людей, а главное, развил в себе до автоматизма, до инстинкта доброту и сострадание».

Это, конечно, работа затворника. Качественная работа. Именно, повторюсь, с Сергея Николаевича Есина списывал я главного героя повести «Посланник», о чем, когда она появилась в «Октябре», так прямо и сказал ему.

Он быстро, зорко, несколько подозрительно глянул на меня и тут же с энтузиазмом заверил, что обязательно почитает. Больше на эту тему мы с ним не говорили.

Новая эпоха не только стремительно приближалась, не только стояла на пороге – она, по существу, уже началась. Впервые за последние десятилетия официально, на государственном, можно сказать, уровне, праздновалось Рождество. Это был понедельник, но объявили нерабочий день.

Мы с Аллой отправились в наш бибиревский лес. Народу было много, куда больше, чем в обычный выходной. С невысокой горки катались на санках, лыжах, дощечках. На фоне утрамбованного, но еще свежего и чистого снега – многоцветье платков, шапочек, шарфов, с лаем снуют туда-сюда ушастые собачонки, изваянием застыл пятнистый дог, смеются девушки, беседуют, подбоченясь, старухи, азартно лепит снежок огненно-рыжий молодец. Точно картина из Третьяковки ожила. Те самые святки, о которых когда-то с упоением рассказывала бабушка. И вдруг все как-то разом потускнело, народ рассеялся (я глянул на часы: пятый всего-навсего час), посыпал мелкий снег. Ветра не было, а теперь подул откуда ни возьмись – холодный, неприятный – и словно скатал, как папиросный листок, ту явившуюся из прошлого картину. Что же касается будущего, то оно не замедлило с грохотом продемонстрировать себя в самом конце этой так славно, так светло начавшейся недели: в ночь на воскресенье десантники в Вильнюсе взяли штурмом телецентр. Тринадцать убитых, полторы сотни раненных.

И на этом фоне готовился референдум, который прошел 17 марта: быть ли Союзу? Народ измордован, оглушен, задерган, магазины пусты, вся Москва обклеена объявлениями типа: «Меняю кроличий полушубок на тахту». Или:

«Щенки породы спаниель – на женские сапоги 39-го размера». Словом, люди не живут, люди выживают (стараются выжить), а тут очередной политический спектакль, помпезный, дорогой и никчемный. Ибо, понимают все, каковыми б ни были результаты референдума, на реальную политическую жизнь они не повлияют. Не прибавят продуктов, не дадут лекарств (нет даже самых элементарных – анальгина), а уж напряженность тем более не снизят. Напротив! Еще одна цистерна в разгорающийся пожар.

На телевидении прошла последняя, прощальная передача «До и после полуночи». Четыре с половиной года назад на страницах «Литературной газеты» я горячо приветствовал ее появление, и все эти четыре с половиной года она была лидером нашего телевидения. И вот 29 июня Владимир Молчанов начал неожиданно для всех со слов: «Больше „До и после полуночи“ в эфир не выйдет. Никогда…»

Помню немало хороших, даже великолепных дебютов, но впервые на моей памяти человек так красиво, так благородно, а главное, так своевременно уходил. В расцвете сил. В апогее признания. После короткого прощания – жесткий, страшный сюжет о жизни шахтеров, который не то что сломал – взорвал имидж элитарного Молчанова, а затем пошла лента с фотографиями людей, которые все эти четыре года делали передачу. Последним был Молчанов. Тут лента остановилась, и Молчанов, в белом костюме, поднялся и, без единого слова, вышел из кадра.

Свято место, однако, пусто не бывает – многие, наоборот, входили в «кадр», причем делали это весьма активно, и не только в кадр телевизионный. На той самой неделе, которая закончилась референдумом по Союзу, в Литературном институте три дня подряд проводилась конференция по постмодернизму. Публика собралась разношерстная, многие в обносках, с изнеможенными от недоедания лицами. На открытие прибыл на белом «Мерседесе» Виктор Ерофеев, выступил устало и расслабленно, респектабельно поматюгался и укатил, свежеиспеченная мировая знаменитость, чей роман «Русская красавица» переводился как раз в это время чуть ли не на все европейские языки. А несколькими месяцами ранее Виктор Владимирович оглушительно, будто дверью хлопнул, «закрыл» на страницах «Литературной газеты» всю прежнюю отечественную беллетристику. А заодно и поэзию… Справил «Поминки по советской литературе» – именно так называлась его эпатажная статья.