Руслан Киреев - Пятьдесят лет в раю

Многие подумывали вернуться назад, на насиженное местечко, с которого так опрометчиво сорвались, но – с какими глазами! Да и на что? Сперва надо было хоть на дорогу заработать. Чтобы как-то свести концы с концами, люди распродавали вещи. Кое-что скупал за бесценок рыжий типчик из ленинградского музея Революции, дабы грядущие поколения имели представление о первопроходцах Великой Магистрали. Так на наших глазах творилась история.

Трое суток провели мы среди этих людей, ожидая вертолета, который должен был забросить нас к изыскателям. Вот то, понимали мы, действительно первопроходцы.

В несколько авральном порядке создавая Землю, не всегда дальновидный Господь позабыл приспособить ее для железных дорог. Оврагами и руслами рек испещрил, холмами вздыбил, перетасовал, точно начинку торта, геологические слои. И все это должен учесть педант-изыскатель.

С расчетливостью ювелира прокладывает маршрут будущего полотна, которое и впрямь становится золотым…

Наконец вертолет появился. С трудом втискиваемся в кабину, забитую бочками с горючим, бочонками масла, гирляндами новеньких кирзовых сапог. Сопровождающий груз юный бородач окидывает скептическим взглядом мои городские штиблеты. Но мне везет: летящие вместе с нами кирзовые сапоги предназначены как раз для той самой партии Рыбака, которую нам дозволено посетить. С разрешения бородача переобуваюсь в воздухе.

Сделав полукруг над излучиной Малого Гилюя, вертолет грузно тыкается в сколоченный из бревен четырехугольный настил – единственный твердый пятачок на огромном пространстве упругой и сырой, как губка, мари. Мы – у изыскателей!

Полсотни километров – таков их сезонный план. Все рассчитано наперед, но прямо на наших глазах, во время сеанса радиосвязи, выясняется, что восемь километров трассы, которые партия Рыбака прошла за последние три недели, проложены совсем не туда. Ошиблись столичные проектировщики.

Но это еще что! Добротный мост возвели на 31-м километре, а когда строителей поздравили с победой, показали по Центральному телевидению и написали в газетах, выяснилось, что мост, по вине опять-таки проектировщиков, на целый метр увильнул от Магистрали. Промазали… На 70-м километре другой мост ушел чуть в сторону, а еще через шесть километров – третий… И вот заново перекраивают дорогу, и вот рушат новенькие мосты, а на Магистрали, между прочим, – три тысячи рек, речушек, ключей… Я поклялся себе, что обо всем этом напишу, и написал, и текст этот лежит сейчас передо мною, набранный на отдельных, уже изрядно пожелтевших листах. Точно такие листы ушли в отдел пропаганды ЦК, без разрешения которого Главлит отказался ставить дозволяющий печатать штампик. Без штампика же ни одна типография страны не имела права запускать машину.

Из ЦК ответили по телефону: нет. Тогда я сочинил письмо главному идеологу империи Суслову, хорошее письмо, там было и о кострах, и о мостах, и еще много о чем, но на это мое послание, на этот мой SOS не ответили даже по телефону. Мы выпили с Шукаевым три бутылки водки, которые (знал бы я!) ему укоротили жизнь, а мне, как водится, продлили, и на другой день я, опохмелившись молоком, сел за пьесу.

Пьеса была об изыскателях. Сейчас я хотел перечитать ее, но не нашел рукописи. Видать, все экземпляры затерялись в театрах, где я, когда сам, когда по чьей-либо рекомендации, показывал свое детище и где мне всякий раз говорили о нем хорошие слова, но ставить не спешили. Главлит, однако, тут ни при чем. Суслов тоже. Виноват Господь, который не отпустил мне драматургического дара, только я, увы, понял это слишком поздно, сочинив еще с полдюжины пьес и одну из них даже напечатав.

Вообще театр хранит для меня много загадок. Почему, к примеру, один из самых сценичных писателей мира никогда не писал для сцены, если не считать двух юношеских, произведенных еще в инженерном училище манипуляций с «Марией Стюарт» и «Борисом Годуновым»? Я говорю о Достоевском, о котором на БАМе вспоминал не раз и не два, ибо подлинными первопроходцами Магистрали были, еще до войны, заключенные. Мы с Шукаевым тоже застали их: в поселке Тахтамыгда, с которого, собственно, началась наша одиссея, располагался лагерь усиленного режима со сроками до пятнадцати лет.

Некоторые обитатели этого современного Мертвого дома (а может, и многие, не знаю), освободившись, оставались тут. У одного из них я купил за пятнадцать рублей самодельный нож, из разряда тех, что классифицируются как холодное оружие; жена пользуется им и поныне…

В «Записках из Мертвого дома» есть глава, которая называется «Представление». По своей обстоятельности, по обилию и прописанности мизансцен она напоминает режиссерскую разработку. Да рассказчик и не скрывает, что арестанты видели в нем «ценителя», «знатока», а самодеятельные острожные актеры не считали зазорным с ним посоветоваться. «Они признавали, что в этом я могу судить лучше их, что я видел и знаю больше их. Самые не расположенные ко мне… желали теперь моей похвалы… и безо всякого самоуничижения пустили меня на лучшее место».

На лучшее место! Обычно такая честь оказывается режиссеру, но у Достоевского, подробнейшим образом описавшего и «сцену», и «реквизит», и уж, конечно, каждого актера, о режиссере не сказано ни слова. Будто спектакль ставился сам по себе. А может, приходит в голову, он и есть тот самый режиссер, пусть даже тогда этого понятия и не существовало?

Он и есть. Об этом свидетельствует политзаключенный Шимон Токаржевский, отбывавший срок вместе с Достоевским. Другой мемуарист, ныне забытый литератор Петр Вейнберг, рассказывает, как вдохновенно исполнял в гоголевском «Ревизоре» сорокалетний писатель роль почтмейстера Шпекина. Спектакль, разумеется, был любительский.

Почему именно Шпекин? В авторских «Замечаниях для господ актеров» почтмейстер стоит на последнем месте и характеризуется четырьмя словами: «Простодушный до наивности человек».

Что-что, но уж простодушным, а тем более наивным Федора Михайловича не больно-то назовешь. Тем сильнее, надо полагать, был у него искус перевоплощения. Я говорю о перевоплощении не на бумаге, так хорошо знакомом пишущему человеку, а во плоти, что много приятнее, знаю это по собственному скромному опыту.

В пятом или шестом классе учился я, когда играл в школьном спектакле американского мальчика, бедняка, который, спасаясь от полицейских, перемахивает через забор богатого дома и оказывается перед прелестной девочкой, дочерью хозяев. Что было дальше – не помню, но отлично помню, как с грохотом спрыгивал я со стоящего за кулисами стула, одновременно опрокидывая его ногами, и почти физически ощущал на себе в эту секунду взгляды всего зрительного зала. Всего! Не тогда ли и вкусил впервые сладостную отраву театра, который, увы, по-настоящему допустил меня к себе лишь в качестве зрителя? И на том спасибо.