Руслан Киреев - Пятьдесят лет в раю

С каким благоговением смотрел я тем январским днем на читавшего в Доме литераторов свою новую пьесу знаменитого драматурга! Приняли ее на ура, но пройдет еще много времени, прежде чем она доберется до сцены. Судьба ее была в некотором роде сродни судьбе моего очерка о БАМе, разве что очерк, когда-то такой актуальный, безнадежно устарел, а пьеса идет и поныне. С другими, правда, актерами… Я не видел их, но автор уверяет, что играют они весьма недурственно.

В одном из писем ко мне он написал: «Похоже, нас делали из одной глины». Это письмо, с помарками, как всегда у него, с зачеркиваньями, вставками, с выделениями отдельных слов – где разрядкой, где прописными буквами, представляет собой обстоятельный, щедрый по затрате душевной энергии и, разумеется, чрезвычайно квалифицированный отзыв на мое очередное сочинение. Однако фраза о глине касалась не этой конкретной вещи, в которой Леонид Генрихович нашел «много душевных совпадений», она куда шире. Даже тут, в личном письме, он перешел от частного к общему.

Поостерегусь судить о «душевных совпадениях», а вот сугубо внешних и впрямь немало. Мы оба – южане. Оба в разное время приехали завоевывать Москву, причем на один приехали вокзал – Курский. Оба переболели туберкулезом. Оба начинали со стихов, и обоих нас благословили – именно как поэтов – классики. В моем случае это был классик местный, областного масштаба, которому я с благодарностью посвятил первый крупный план этой вольной летописи, а в его случае – мировая знаменитость Максим Горький.

И так во всем. Глина-то, может, и впрямь одна, но изваяния получились разные. Это ничего. Обмолвился же однажды Чехов, которого мы оба боготворим – единственное, в чем мы, кажется, равновелики, – что присутствие больших собак не должно мешать лаять собакам маленьким.

Мудрый Зорин усвоил это правило гораздо раньше меня. И к Чехову, естественно, пришел раньше – много, много раньше, я же все пробирался, продирался: для меня Антон Павлович долгое время оставался одним из самых закрытых русских классиков. Хотя – почему оставался? С чего вдруг – прошедшее время? Леонид Генрихович, опять-таки в одном из писем, проницательно предупреждал: «От Чехова Вы, дорогой мой человек, никуда теперь не уйдете – им заболевают до конца дней. Но это – высокая болезнь (используя слова Пастернака). Я уже не ложусь спать, не прочитав на ночь хотя бы несколько его писем».

Я тоже. Но сейчас, в последние дни, приближаясь, теперь уже вплотную, к крупному плану под названием «Леонид Зорин», перечитывал все же не Чехова, а зоринские, всегда элегантно изданные томики, особенно «Авансцену», которую он считает своей Главной Книгой. Даря ее нам с женой, написал: «Дорогим спутникам моей жизни», вот только как портрет «спутника жизни», пусть и беглый, пусть и не всей жизни (но уж половину-то моей – точно) вместить в три-четыре странички, отмеренные тайным метрономом этого сочинения?

«Авансцена» подсказала – как. Мельком говорится в ней, что у каждого человека обязательно накопится за долгие годы хотя бы несколько дней, которые «радостно воскрешает память». Вот я теперь и постараюсь воскресить «несколько дней» – всего несколько.

Он обожал Ялту, весеннюю Ялту, когда в Москве еще снег и слякоть, а на Южном берегу Крыма уже цветет миндаль и люди ходят в рубашечках. На два срока брал путевку в Дом творчества, в любимый свой сорок первый номер, откуда открывался чудесный вид на море. Я знаю это, потому что он, гостеприимный хозяин, встретив нас с женой на набережной, зазывал либо к себе, либо приглашал в «Русский чай», где на столиках всегда стояли маленькие, свежие, тающие во рту пирожные. Официантка приносит чайник, и ты лакомишься, сколько душе угодно. Жене-сладкоежке здесь все было по вкусу: и выпечка, и собеседник, с которым она, вообще-то, познакомилась раньше, чем со своим мужем (на его пьесы бегала), и душистый чай. Я, разумеется, предпочитал напитки покрепче, но ненамного: в Крыму ни водку, ни даже коньяк (тем более что крымский коньяк – так себе) пить не станешь, зато массандровские вина…

Ах, эти вина! Зорин, конечно, знал в них толк не хуже меня – какой гимн пропел он им в «Варшавской мелодии»! – но все-таки в массандровский подвальчик повели мы его. А потом, незаметно прихватив с собой пару бутылочек, пригласили прокатиться на такси в Никитский ботанический сад.

Там была обзорная площадка с единственной скамьею, оказавшейся, на наше счастье, свободной. Мы сели и, глядя на синеющее далеко внизу море, по очереди прикладывались к бутылке муската. Выпили за здоровье матушки Зорина, вспомнили отца: оба они родились как раз в этот день, 20 апреля… А самому ему на будущий год должно было исполниться шестьдесят. Но «из горла», по собственному признанию, пил впервые. И был чрезвычайно доволен этим. «Я не успел надышаться юностью», – проговорил со смущенной улыбкой, как бы оправдываясь.

Позже я встречу эту фразу в «Авансцене» – первые главы ее уже писались в знакомом нам с Аллой сорок первом номере… Там, правда, эта фраза имеет продолжение: «Я не успел надышаться юностью, смолоду приходилось отстаивать честь имени и судьбу своих пьес». Редкий случай, когда Зорин патетичен – обычно он ироничен либо лиричен.

А годом раньше, в апреле 82-го, в Центральном доме актера состоялся первый публичный показ «Покровских ворот», снятых по одноименной зоринской пьесе Михаилом Козаковым. Автор, как обычно весной, пребывал в Ялте, в своем сорок первом номере, и нас пригласил от его имени сын Андрей. Алла почему-то пойти не смогла, и мы отправились со старшей дочерью. Фильма, однако, не увидели. Не сумели пробиться – такое творилось тут. Зрительный зал брали штурмом. Андрей, тогда еще без своей карабасо-барабасовской бороды, пытался протащить нас, но его оттерли в сторону. Помню слезы отчаянья на его глазах. На другой день он звонил с извинениями.

Минет два года, и в одном из журналов появится его статья под ироничным названием «О разногласиях Руслана Киреева с собственными детьми». Это был полемический ответ на мой очередной литературоведческий опус, в котором я пытался доказать, что подлинно великая литература непременно доступна детям. Гомер. Шекспир. Пушкин. Собственно, по этому признаку можно даже судить, насколько она подлинна. И, собственно, насколько велика. Опус заканчивался признанием: «Мои дети моих книг не читают».

Увы, этим мои разногласия с собственными детьми не исчерпываются, они куда глубже и шире, и я, придет черед, расскажу о них, что же касается иронии будущего профессора славистики, то она, полагаю я, носила сугубо академический характер.

Не знаю, были ли сколько-нибудь серьезные разногласия между Зориным и его сыном, но вот факт: том «Зеленых тетрадей», куда Леонид Генрихович заносил на протяжении десятилетий свои мысли и наблюдения, увидел свет лишь после благословения Андрея Леонидовича. Автор прямо сказал об этом в предисловии, закончив его словами: «Сыну посвящаю я книгу с благодарностью за многолетнюю дружбу».