Вера Фигнер - Запечатленный труд (Том 2)

Получив два новых огорода и завоевав обширный двор перед старой тюрьмой в цитадели, наши землеробы не удовольствовались этими приобретениями. Похожие на мужика в рассказе Толстого «Много ли человеку земли надо», они все дальше и дальше хотели распространить свои владения; они не могли видеть равнодушно ни одного клочка необработанной земли без того, чтобы не мечтать о завоевании его. Им покоя не давала мысль, что на дворе позади старой тюрьмы растут лишь сорные травы, тогда как это бесплодное пространство можно превратить в сад с цветущими яблонями, жимолостью и сиренью.

Много красноречия и силы убеждения было потрачено ими, пока наконец в 1898 или 1899 году их упорные и энергичные домогательства увенчались успехом. «Ну, пусть! Работайте, возделывайте — только бы в тюрьме было тихо», — казалось, говорило или думало тюремное начальство.

Двор за старой тюрьмой представлял собой настоящий, никуда не годный пустырь: длинное, узкое пространство, с трех сторон затененное стенами цитадели, поросшее почти тропической крапивой и лопухом и засоренное множеством щепок и кусков коры, которую мы снимали с больших болванок для токарной. Верхний слой двора на аршин или больше состоял из тяжеловесных глыб известняка и щебня, почему на дворе и могли расти только самые неприхотливые растения. Столетняя рябина, такая же прекрасная, какая росла на переднем дворе старой тюрьмы, стояла в углу двора и одна радовала глаз среди мерзости запустения, еще более подчеркивая заброшенность этого жалкого места. И его-то наши землеробы решили превратить в прелестный уголок рая.

Задача была трудная, и вся энергия, не находившая себе исхода, была пущена в дело: вся площадь двора была взрыта; все камни выкорчеваны; весь щебень вынесен и употреблен на мостовые в огородах и клетках.

Для посадок было необходимо создать плодородную почву. Товарищи вырыли глубокую, широкую воронку, докопались до глубокой силурийской глины, извлекли ее и, смешав с песком и перегноем, приготовили превосходную смесь, а в опорожненную воронку сбросили известковые глыбы, лишний щебень и мусор, загрязнявший все пространство.

После этой предварительной, поистине циклопической работы должно было начаться творчество, и мне было запрещено заглядывать на место действия: товарищи хотели сделать мне сюрприз.

Настало время, и они сказали: «Вера! Иди».

День склонялся к вечеру, когда жандармы привели меня в заповедное место, которое я видала раньше в самом хаотическом виде. Я вошла и остановилась: близ рябины я увидела сад, настоящий, хорошенький садик с кустами и клумбами. Пестрели цветы: высокие лилии опрокинули свои желтые зубчатые вазочки; водосбор — свои гофрированные лиловые венчики; подле белой никоцианы алела гвоздика и роскошный георгин опустил малиновую головку. Кругом жимолость сизыми, бледно-зелеными листиками оттеняла темную лакированную зелень сирени, и все венчала старая рябина с ее изящными перистыми листьями и крупными кистями красных ягод. О, чудо! Как в настоящем саду, садик отделялся от остального пространства легкой проволочной оградой.

В мягком свете кончающегося дня, овеянная теплым воздухом и ароматом резеды, я стояла и смотрела в задумчивом созерцании. Было так красиво… и так одиноко: перед глазами — садик, цветы, проволочная изгородь, и кругом высокие крепостные стены. Волна неопределенного чувства поднималась в груди, и неожиданно слезы хлынули из глаз.

«Откуда эти слезы? Почему я плачу?» — невольно спрашивала я себя, не видя причины для грусти, спрашивала и недоумевала.

… Вернувшись домой, как я уже привыкла называть тюрьму, и успокоившись, я поняла: этот садик, созданный трудом товарищей в стенах крепости, его кусты, его цветы, эта решетка, так примитивно сплетенная в неправильную паутинку руками узника, напоминала другие сады, другие изгороди. Образы, унесенные со свободы, выплывали из темных глубин памяти, куда были запрятаны усилиями воли. Эти образы были погребены и погребенные поднимались теперь на поверхность со дна, на которое были опущены, и слезами протестовали, что их считали умершими.

В первое десятилетие каждые полгода нас посещал какой-нибудь сановник из Петербурга. Это были министры и товарищи министра внутренних дел, директора департамента полиции и разные генералы. Так за долгий срок заключения мы перевидали целую плеяду высокопоставленных лиц, сменявших друг друга в высших правительственных учреждениях. Военные приезжали для ревизии военного отдела крепости и заходили к нам, так сказать, попутно; остальные имели специальной целью посещение политических заключенных, оставленных не в пример обитателям других тюрем империи в ведомстве министерства внутренних дел, в частности департамента государственной полиции.

Как только тюрьма была готова, из Петропавловской крепости в нее перевезли оставшихся в живых узников ныне уже не существующего Алексеевского равелина [74]— оставшихся в живых, потому что народовольцы Ширяев, Баранников, Александр Михайлов, Колодкевич, Ланганс, Клеточников уже умерли, как умер и Нечаев.

С одной стороны, перевезли тех, кто уцелел из осужденных по процессам «Народной воли» 1881, 1882, 1883 годов [75], а с другой — каторжан (различных политических процессов), возвращенных из Сибири, куда они были уже отправлены. Этими возвращенными с Карийских рудников были: Мышкин, Юрковский, М. Попов, Буцинский, Долгушин, Кобылянский, Геллис, Игнатий Иванов, Минаков, Малавский и Щедрин.

В октябре к первоначальным насельникам присоединили меня и восемь человек других, осужденных по «процессу 14-ти»: Людмилу Волкенштейн, Василия Иванова, Д. Суровцева, Немоловского и военных: Ашенбреннера, Похитонова, Ювачева и Тихановича. Потом привезли в декабре четырех народовольцев из Киева: Панкратова, Мартынова, Шебалина и Караулова. В 1885 году наш состав увеличился Лаговским, в 1886 году в январе — Манучаровым, а затем Яновичем и Варыньским, осужденными по делу польского «Пролетариата». Дальнейшее увеличение произошло в 1887 году, когда привезли сначала Лукашевича и Новорусского, а позднее — Лопатина, Антонова, Конашевича, С. Иванова и Стародворского. В 1888 году к нам присоединили Оржиха, после чего прошло 13 лет, пока в 1901 году явился Карпович, человек поколения, народившегося без нас и открывшего новую полосу революционного движения.

Первым высокопоставленным лицом, посетившим нас в январе 1885 года, был высокий, стройный, красивый генерал, товарищ министра внутренних дел, он же шеф жандармов Оржевский, о котором я упоминала в главе «Расстрелы».