Вера Фигнер - После Шлиссельбурга

Я не раз ходила по таким тропинкам в окрестностях Льежа, когда летом жила неподалеку от него, в отеле «San-Val», в Тильфе.

В этом отеле я написала ту небольшую брошюру «Les prisons russes» («Русские тюрьмы»), которую так поносил неизвестный автор статьи в газете «Россия». Содержание ее состояло почти исключительно из писем каторжан (Владимир, Орел, Москва, Акатуй и др.). Эта брошюра имела на французском языке 4 издания с тиражом в 1 тысячу экземпляров. Танини перевел ее на итальянский язык, докторесса Ек. Арборе — на румынский, а немецкие с.-д. издали на немецком.

Она рассылалась и распространялась на митингах и собраниях в целях агитации и продавалась в пользу каторжан.

Из больших городов Бельгии, кроме Льежа, я посетила Брюссель и Антверпен, и не один раз.

В Брюсселе я сделала доклад на французском языке в Новом университете (Universite nouvelle), который был основан знаменитым географом-анархистом Элизе Реклю.

Здесь, в Брюсселе, в университетском зале, аудитория была такая же благодарная, как в Льеже, и митинг прошел прекрасно. Я с удовольствием видела, что среди слушателей были и китайцы.

Я не помню хорошенько, созывалось ли для меня собрание русских, но я нашла людей, которые откликнулись на мой призыв основать комитет помощи каторжанам, как филиал Парижского комитета.

В русский комитет вошла докторесса Бланкова, у которой я останавливалась, Алексеевские из Сибири, З. Кочеткова, работавшая в Universite Solvay, и ее мать — Протопопова. Последняя взяла на себя обязанность казначея. Трудно было бы найти другого человека, столь же энергичного и настойчивого, для выполнения этой неблагодарной роли. Мне со смехом рассказывали, что, когда с течением времени стали появляться неаккуратные плательщики ежемесячных взносов, которые составляли основу наших касс, Протопопова отправлялась спозаранку к недоимщикам и, заставая провинившегося еще в постели, усаживалась у двери его комнаты и не уходила, пока не получала обещанных двух франков.

Составился также небольшой комитет из местных жителей; среди его членов была жена Поля Реклю, племянника знаменитого Элизе Реклю.

12 марта того же года я председательствовала на митинге, устроенном Брюссельской федерацией рабочей партии для выражения протеста против русского правительства за преследования защитников свободы, в частности Брешковской и Чайковского, над которыми в то время происходил суд. Но я уже говорила об этом митинге в главе о Чайковском.

В Брюсселе между другими чудесами этой столицы я любовалась готическим храмом св. Гудулы и главной площадью (Grande Place), с ратушей и сохранившимися зданиями различных средневековых корпораций (лодочников, печатников, угольщиков и т. д.) и с печальной памятью, что на ней были казнены борцы за независимость и свободу Нидерландов — граф Эгмонт и Горн.

В последний раз я была в Бельгии, в 1910 же году на всемирной выставке в Брюсселе. Там я насмотрелась на всевозможные диковины в области изящных искусств и европейской индустрии. Там же я видела бок о бок ужасающий контраст между высшими достижениями материальной культуры и низами примитивных бельгийских кустарных промыслов, прозябающих в глухих закоулках этой страны высокого промышленного развития.

Не насмешкой ли со стороны устроителей блестящей выставки было сопоставление двух разных ступеней культуры, на которое не мог не натолкнуться посетитель?! Я прошла ряд блестящих витрин с ювелирными изделиями: сияли бриллиантовые ожерелья и диадемы, серьги, изящные браслеты, броши, булавки и кольца, украшенные рубинами и изумрудами… золото, золото, жемчуг, крупнейший жемчуг, ослепительные chefs doeuvre'ы, предназначенные для шей и рук великосветских красавиц. А когда вышла из главного здания, то очутилась перед рядом, в буквальном смысле слова, лачужек, перенесенных в Брюссель на всемирную выставку на позор европейской цивилизации. В каждой ютилась какая-нибудь бескровная женщина, одинокая или с грязными ребятишками, и в своей деревянной клетке в одну квадратную сажень занималась своим местным промыслом; рядом с ней — плита, на которой котелок. Вот, в облаке пыли и волос кроличьего меха, она сидела долгий трудовой день, руками выщипывая шерсть этого меха.

Около этой лачуги стоял столбик с дощечкой, на которой; красовалось название местности, а под ним:

«Продолжительность рабочего дня 10 часов».

«Заработок семьи из 5 человек 5 франков в неделю».

Вот другая хижина, целый ряд их; в них делают игрушки, жалкие, дрянные игрушки, на которые стыдно смотреть, вспоминая хорошенькие, дорогие куклы, колясочки и пр. наших городских детей.

Плакат на столбике гласит:

«13-часовой рабочий день».

«Заработная плата: 7 франков в неделю семьи из 7 человек».

Я не преувеличиваю. Цифры не запечатлены у меня на бумаге, — они выгравированы в моей памяти.

Этот контраст, позорный для цивилизации, вопиял к общественному мнению, и жалким паллиативом явилось еще во время выставки учреждение общества для поднятия уровня существующих в Бельгии кустарных промыслов.

В этот приезд вместе с Алексеевским я поехала в известный всей Европе «Мертвый город» — Брюгге. В XII столетии этот город наряду с Венецией был центром мировой торговли и славился как морской порт. Теперь же находится в 15 км от моря, и хотя еще соединяется двумя каналами с ним, но они уже не имеют судоходного значения. О былой славе и богатстве нет и помину. Город имеет совершенно провинциальный вид. Если у вокзала еще видна кое-какая жизнь, стоят извозчики и есть ряд магазинов с разной мелочью, то стоит лишь войти в улицы, как всякая жизнь исчезает: безлюдны и молчаливы улицы, — нет ни стука экипажей, ни пешеходов; не видать ни детей, ни женщин, идущих на рынок или выглядывающих из окон; эти окна задернуты занавесками, калитки и ворота закрыты… Можно подумать, что небольшие дома, обрамляющие улицы, покинуты жителями, или что в каждом доме — покойник. Мертвы каналы, часто пересекающие город; вода в них как будто и не течет. Пустынно выглядит обитель бегинок, и «Озеро Любви» не оживляет ни одна парочка влюбленных… Все тихо, все молчит. Воистину — этот город мертв.

Этот оригинальный меланхолический город с очень богомольным католическим населением — на каждом перекрестке маленькая часовня в виде каменного столбика с нишей, в которой находится статуя мадонны — обладает одним большим сокровищем — чудом искусства. Он имеет чуть ли не единственный по богатству и древности экспонатов музей — Музей кружев. Здесь, в здании XV в., собрано кружево Фландрии, Антверпена, Брабанта, Малина, Голландии и Валансьена с XII в. до XVII в. Я посетила эту замечательную коллекцию и не жалею: она дала мне громадное эстетическое наслаждение, — нельзя было наглядеться на изящество узора, красоту и разнообразие его; художественное выполнение делает каждый образец верхом совершенства, и, чем дальше в глубь веков, тем изумительнее тонкость и красота того, что видишь. Этим зрелищем нельзя насытиться, и я, не отрываясь, переходила от одной витрины к другой и любовалась до изнеможения, до того, что должна была, наконец, сознаться, что далее не могу уже воспринимать впечатлений… И, как подумаешь, эта изумительная по изяществу работа совершалась в погребах: тонкость нити требовала сырого воздуха…