Мирослав Дочинец - Вечник. Исповедь на перевале духа

Материал для работы дала мне липа. Снимал кору, драл тугие пасма лыка. Это не было для меня в новинку - пастушками мы плели себе из липового и акациевого лыка тайстрины - сумки, куда собирали грибы и ягоды. Свежее сырое лыко годится для работы, зато усохшее становится твердым, как ремень. Ремесленничество так увлекло меня, что я забыл и про голод, и про сон. За два дня я связал изрядную сеть, соединил с корытцем, похожим на детскую колыбель, в которую и сам мог улечься. Оставалось вогнать в бережок четыре кола и повесить эту корзину над водой. Но про каменную плотину, лишенный сил, я боялся и думать...

Но дал Бог новый день, дал и кроху силы. Око - господин, а рука - труженик. Камень к камню, щепку к щепке - напластал я возле валуна греблю-плотину, из которой вода весело журчала в мою плетенку. Не успел я снять на просушку мокрую одежду, как услышал позади себя плесканье - в заманке трепыхалась первая рыбина. Моя задумка оправдалась: форель - хищная рыба, выпрыгивает за комарём на метр из воды, бесится, ищет быстрину с перекатами и водопадами. И вот - попалась...

Пока я в горячем пепле пек свою добычу, в кошелке забултыхался новый улов. Я бегал туда-сюда, жадно глотая нежную плоть, думая, что не наемся досыта никогда.

Тогда я еще не знал простой вещи: чем дольше и тщательнее пережевываешь еду, тем меньше еды тебе нужно, тем сытнее будет ее малость. И когда ты пребываешь в телесной работе, тоже меньше ешь. И тогда больше пьешь воды. Зато сила прибывает. Эти вещи я осознал позже. И много других. Человеку, как птице или рыбе, нужно совсем мало. Но мы постоянно боимся, что не насытимся. Боимся, что не набьем свое брюхо. И не боимся, что души наши опустошены. Ожидаем многого от людей и от Бога, а сами не торопимся давать. Как мы смешны, как слабы в своей неразумности!

Не знал я тогда и другого: что слабость - это первоначало силы. Ибо как бы тогда святые в своей убогости и слабости раздвигали горы?

Рыбы ловилось больше, нежели я съедал. Чтобы не губить живность, я пускал ее в реку куда глаза глядят. И снимал свою вершу, чтобы рыба могла возвращаться вверх по руслу. Сколько тут рыбы и как она будет вести себя дальше, я не знал. Потому решил заготавливать ее на черный день. Пробовал вялить на камне, но солнце было еще слабенькое, да и мухи обседали тушки. Япридумал лучший способ. Возле моего осидка-поселения темнел сломленный бурей осокорь - черный тополь с выгнившей сердцевиной. Таким образом, сломанное дерево представляло собой толстенную трубу в три человеческих роста. Готовый дымоход, подумал я. Но как выдолбить в нем в самом низу черень-под? Ножом адски долгая работа.

Голова переваривала мысли. Сидя при ужине, на пламенеющей плащанице ватры неожиданно прочитал совет: инструмент инструментом делают. И тут же навернул на камень-плитняк жара и отнес под осокорь. Сухое стволище затлело, а чтобы не горело все дерево, я шапкой носил воду и сбрызгивал сверху. Так за два дня я выжег в корне изрядную яму. Заглянул в нее снизу - сквозь паутину синело небо. То, что мне было и нужно.

К этому дымоходу прислонил развесистую ольху, которая должна была служить лазивом-лестницей. Теперь требовалось связать решетку, что я и сделал из лещиновых прутьев. Решетку я положил на раструб осокоря сверху. В ствольной дыре на земле оборудовал все для ватры - коптильня готова. Обезглавлению рыбу пластал пополам, солил, натирал диким чесноком и укладывал на решетку, окутанную дымком. Теперь оставалось только отгонять вороватых дроздов.

За работой дни миновали, как щелканье кнута. Я не на шутку испугался, что не знаю, каков нынче день, какое число. И стал возобновлять в памяти недавнюю планиду от туманного Перевала. А поскольку ежедневно со мной случалось какое-нибудь происшествие, взялся считать все минувшие дни на этом захолустном поприще. Дальше решил завести себе календарь. Вырезал порядочный кус бересты и на ней раскаленной булавкой выписал числа и месяцы. Календарь спрятал в сухую расщелину скалы, чтобы затем отмечать на нем каждый прожитый день.

Было воскресенье. Полагалось помолиться, но сначала я пошел искупаться в реке. Моя запруда сотворила глубокий омут, по поверхности споро бегали жуки-водолюбы. Я вошел в воду по пояс и лег. Тысячи острых клинышков вонзились в тело, река кремнистой мочалкой продерла кожу, заломила кости, промыла мозги. Голос горы загудел в моей крови, сжимая сердце, мускулы напряглись каменной твердостью. Я лежал, отдав себя власти воды, протекающей сквозь меня насквозь, а рыбы нежными, будто резиновыми губами тыкались в плечи, в мочки ушей, в соски.

Затем, омытый и обновленный, лежал я, раскинув руки крестом, в траве, и трава прорастала сквозь меня, что-то бормоча, как ворожка-зелейница. И я шептал:

«Господи, вот я тут, слабый и убогий, потерявший мир и себя потерявший. Дальше заблудиться уже нельзя, ниже упасть тоже. Возьми меня, Господи, в свои руки и делай со мной, что хочешь».

Припутник - придорожная трава холодила затылок, щекотала уши. Его тугие, жилистые листья уже привыкли к моим ногам на этом проселке и теперь доверчиво льнули к телу, отдавая свою зеленую росу, свою живительную откорневую силу. Я лежал и думал:

«А разве я не тот припутник у стоп Господа, охотно готовый узнать Его промысел? Малый живой крестик в диком лоне горы».

Мы ничего не даем этому миру. И ничего не отнимаем у него. Мы - золотые песчинки реки времени. И река сия выносит нас туда куда надлежит, и тогда, когда приходит время. И все вокруг, что кажется тебе прекрасным, - твой насущный хлеб души.

Никогда не думай, что сеешь в пустой или неплодородный грунт, что твои семена не взойдут, затопчутся. А если и уродят, то на пользу другим, не тебе. Просто сей, ибо так полагается тебе, ходящему по этой земле. Ибо ты семя, брошенное с Неба.

Я ладонями гладил, грел землю, ставшую мне неожиданным приютом, открывшую мне свои дары.

А к сердцу почему-то прибивались слова, услышанные на Красном поле перед атакой. Его называли все Попиком. Сухенький, тихий, молчаливый, с книгой за ремнем. Учился, говорили, в православной гимназии, но выгнали. Может, потому и прозвали Попиком. Мы с ним числились в одном рое-взводе и на насыпи под Рокосовым лежали плечо к плечу. Я изнывал от страха, глотал твердые комки. А Попик читал свою книгу и даже что-то черкал там грифликом.

«А ты не боишься?» - спросил я.

Он поднял на меня свои смиренные очи в белых ресницах:

«А что, если боюсь? Что и для кого это важно? Ничего не стоит бояться, кроме самого страха. Нас больше пугает сам страх, а не то, что от него делается».

«А что должно произойти ныне?»

«Божья воля, браток», — с могильным спокойствием ответил Попик.

Еще пущей стужей повеяло в мое сердце от этих слов.