Мирослав Дочинец - Вечник. Исповедь на перевале духа

Вскоре моя стена подросла настолько, что я мог положить на нее подбородок. Сбоку ее подпирал пустотелый осокорь. Нарочно я так сделал, чтобы из своей печи пустить в него дым. Потому что дымоход имел хорошую тягу. Всё складывалось неплохо, пока не наступило время укладывать кроквы-стропила. Метровой клюкой измерял я годные яворины-жерди, лежащие по подлеску, и стягивал на своё дворище. Клюка мне служила еще и для оного - в буреломе гнездилось полно гадов. Добывая древесину, вынужден был колоть палкой налево-направо, отгоняя полозов. Тут им было привольно, потому что влажная чаща кишела птицами, жабами и мышами. В трухлявых пнях разгребал я целые насесты малых гаденышей.

Наступили теплые дни, и я ходил почти голышом. Свою кожу берег меньше, чем одежду, износившуюся в работе до ниток. А я уж пугливой мыслью забегал в зиму. Чешские боканчи-ботинки от «Бати», смазав голубиным жиром, прятал на скальной полочке в берестяном свертке. Ходил в легких сандалиях-лаптях. Бывало, за день они изнашивались. Вечером сплетал новые. А когда ленился, ходил босиком, и вскоре мои ступни привыкли и к острым камням, и к крапиве, и к тернию.

Уже тогда я осознал силу земную. Когда перебираешь комья руками, когда ступаешь на землю босиком, когда прикасаешься к ней коленями, грудью и подбородком, когда пускаешь в нее свою струю, - земля отдает тебе свои живительные токи. Важно, чтобы стопы терлись о землю - это очень помогает мозгу и приносит радость сердцу. Из земли мы слеплены, в землю возвращаемся, на земле должны век вековать при жизни. Сколько ты земле-столько она тебе. Земля это оценит. Земля держит того, кто держится ее.

Заготовленные жерди всовывал я в скальные выдолбы и густо клал на стену, укреплял кладкой. Получалась круглая хижинка, что, вроде ласточкина гнезда, лепилась к горе. Теперь уж была тень, где я мог переломить сон в знойный полдень. В такое время и повадились ко мне гости.

Лишь только насладился первой дремотой, как что-то обожгло мне плечо. Ухватился рукой - скользкая ужовка охладила пальцы. Змея! Вот где подстерегла она меня, чтобы отомстить за порушенное гнездо. В гнезде моем. Я держал ее в сжатом кулаке - глаза в глаза. Аспидно черные точки смеялись, зная, что меня ждет. Я не размозжил гадину о камень, я погладил ее, лизнул чешуйчатую головку и выпустил за дверь.

У меня было очень мало времени. Мое время истекало вместе с жизнью. Силился дотянуться ртом до ранки, чтобы высосать яд, однако ничего не получалось. Тогда я воткнул в жар свой солдатский нож, а сам бросился в чащу искать ломинос - траву, которую жуют собаки, укушенные змеей. Травку нашел, забил ею рот, натер укушенное место. Раскаленный добела нож я вонзил в дерево и прижал к нему плечо. Зашипело, запекло аж до кости, до ногтей. Я боялся, что не попал в саму ранку, прижимался к клинку еще и еще раз. Пока не остудил телом железо и не рухнул, подкошенный болью.

Я знал: это могло не излечить — змейка была молоденькая, остромордая, налитая первым ядом. Я ждал знака... Кровь густела, деревенела рука, холодело тело, пот по лицевым бороздкам струился к губам. Горький, ртутный пот. Зубы мелко стучали, и я ножом разнимал их, чтоб наливать в рот варево ломиноса. Лил и лил, хотя уже возвращалось носом и ушами. Я ждал...

Как-то с трудом долез до куста бузины и срезал тонкий стебель. Вдел в него бурьянину и положил на камень, чтоб подсыхал. Силы истекали из меня потом, дух выветривался с жарким дыханием. Мутилось сознание. Мысленно я представлял себе путь той гадины. Как она, напуганная и опорожненная, шуршит в каменье, как переплывает через поточину, как извивается в терниях. Она уже должна была добраться к своему гнездовью, неся на голове запах моей спины.

Я увядал, как скошенная травинка. Я умирал и ждал знака... И знак явился: две упитанные гадины, точно колбасы, повисли на балках моей хижины. И третья, и четвертая... и восьмая... Тогда я взял в дрожащие пальцы бузиновую пищалку и позвал на помощь вуя Ферка.

Мои родаки в материнском колене были все темны лицом и волосом. Про Драгов и говорить нечего, у тех кожа по-половецки смугла, аж подкопчена. А я родился белым, вроде из чужого племени. Вуй Ферко дал сему такое толкование: «Когда его зачинали, каркнула белая ворона. Это примета того, что будет к свету тянуться. Зато в детстве к таким все хворощи леплятся, как репейники к собаке».

Так оно и было. Помню, однажды весной мы, дети, барахтались в мочиле, кишащем головастиками. После этого мои ноги обильно обметало страшными бородавками. Они росли и множились день ото дня, я уж не мог обуться в церковь. Чем только баба не смазывала - не помогало. Мы стали ждать, чтобы в селе кто-то помер. И когда процессия с покойником выходила за ворота, я перебегал дорогу, чтоб чужая смерть забрала мою напасть с собой. Но помощи не было и от этого. Тогда баба повела меня к вую Ферку. Он ей приходился двоюродным братом.

Вуй Ферко - Федор сидел на бревне и курил пипу-трубку. Его длинные босые ноги свисали в молодую жаливу. и я изумленно подумал: не жалит! Однако это была лишь некая мелочь по сравнению с тем, о чем гудел людской поговор. Челядь боялась его. ибо знался человек со всякой дрянью и нечистью, понимал гадов. Потому и обходили без неотложной надобности его заманку в лесном заболотье.

Мы поздоровались. Дедо только усмехнулся самими зубами. Баба торжественно начала рассказывать о моей беде. Я смиренно опустил глаза книзу, на свои ноги, покрытые мерзкими струпьями. Вуй Ферко слушал молча, смотрел куда-то мимо нас безразличными выцветшими глазами. Тогда я еще не знал, что мудрость всегда чуть безразлична. Странно, однако ни разу не взглянул на мои ноги - на то, что должен был лечить. Только прогугнявил:

«Ты, сестрица, иди. Дитвак пусть останется».

Баба положила на порог солонину и посудину сливянки, пошла себе.

Мы долго стояли с глазу на глаз. Старик зорко изучал меня, и, чудилось, что маленькая фигурка, точно восковая свечечка, растаяла в тех глубоких очах. Вдруг трубка выскользнула ему изо рта и брякнула о доску. Я будто проснулся. А дедо ухватил меня, перепуганного, за уши и приблизил к своему лицу так, что наши брови почти слиплись.

« Я тебя излечу, - хрипло просипел. - Хочешь?»

«Угу».

«Очень хочешь?»

«Угу».

«Выпросишь у попадьи картофелину. Разотрешь ее, одну половинку съешь сырой, другой оботрешь хворые ноги и посадишь в огороде. Ежедневно поливай на зорьке и перед закатом солнца. Соображай! То будет твое здоровье. Когда крумпля прорастет, бородавки исчезнут. Аминь! Иди себе».

Старик поднял пипу и меня больше не видел. В тревожном волненьи бросился я прочь от глиняной халупы. Всю ночь не оставляли меня мысли о старике в длинной серой сорочке, клокотала его странная речь.