Мирослав Дочинец - Вечник. Исповедь на перевале духа

Отворю скрипучую дверь памяти в ту синюю зиму...

Нас, детей, полна хижина. Живем себе, точно воробышки в стрехе. Где что нашли, клюнули, где прислонились - уснули. Стрегла нас «дикая баба». Ревешь от голода - «дикая баба» заберет. Спать не хочешь - тоже бабой пугали. А на Бабин вечер бабе оставляли немного кушанья на столе. Так хотелось его доесть, но увы - баба рассердится. Дикая баба гналась за тобой, когда, впихнув босые ноги в яворовы кованные коньки, летел на скованную льдом реку. А там кованные дуги нарезают лед, мороз обжигает икры, сзади свищет и фурчит - проносится с шумом снежная повитруля. Душа, точно птичка, выпорхувшая из клетки, едва поспевает за тобой. А вечером шмыгаешь носом и чихаешь - то «баба чихавка» ковыряет веником в носу. И мать запаривает тебе гроздья примороженной калины.

А под сволоком моргает лампа, девки и женщины обсели скамьи, прядут. В прядиво-пряжу вплетается нитка спиванки-песни:

Была любовь, была

Меж нами двумя -

Размыла, унесла

Мутная вода.

А чтоб та вода

Камнем заросла,

Что нашу любовь

Размыла, унесла.

Любость, ты любость,

Горьше, чем болесть.

Болесть перебуду,

Любовь не забуду.

Болесть перебуду,

В постели лежачи,

Любовь не забуду,

По свету ходячи.

С морозным дымом в хижину вваливаются парубки. Кто с охапкой дровишек, кто с решетом поджаренных подсолнуховых семечек, а у кого в рукаве булькает посудина с вином. Батяр-верховода горящим взглядом оббегает девичью скамью и шаловливо затягивает:

Ой болит меня головушка,

Ой болит меня мало

За Маричкой вечерком,

За Анницей рано.

За Маричкой вечерком,

Как только настанет,

За Анницей утречком,

Как петух горланит.

Девчата на выданье прыскают смехом, прячут очи за веретена. Пока не секанет какая-нибудь смельчачка со своего угла:

В лесу на орехе

Сова огонь крешет,

То собака, а не легинь,

Что с девками брешет.

Дать бы ему, дать

Соли полизать,

Чтоб он перестал за девок брехать.

Хлопец примирительно прикладывает ладонь к сердцу и склоняет голову перед невестой-красавицей.

Эх, любовь, мамка, любовь,

Любовь не шутница -

Так мне съела любовь душу,

Как коноплю птица.

Когда утихают фигли-мигли, дедо с плеч снимает белую гуню-шерстяной плащ и, набивая глиняную трубку, издалека начинает свою сказку:

«Хотите очами слушайте, хотите-уши шире раскройте, а рты закройте и не говорите, что я брешу, как топором тешу. Хотя слова и полова, зато старше за гроши...»

Из необьятного мешка дедовых приповестей для меня наилюбимейшей была оповедь про цветок папороти.

Был он еще хлопцем-пареньком, когда возницы взяли его с собой на неделю продавать по селам смерековые драницы. А он при них - ночной сторож. В дороге - кто под возом, кто - на возу. Сторожил ночами коней, чтоб те на пастбище где-то в чащу не ускользнули, не вытоптали людские царинки-поля. И вот в тот самый Иванов день ночью у ватры дитвак задремал. Когда спохватился, огонь выгорел, зато звезды так осияли долину, что каждая росинка на травице смеялась. Пошел за лошадьми - ни следа! Какая-то птица из чащи звала: «Иди-иди, иди-иди», и двинулся он на тот голос. И привело его на просеку, заросшую папоротью по грудь. И когда он перебрел ту гущавину, открылись ему голоса чащи. И мощь налила руки и ноги, сам будто подрос.

Зрение так заострилось, что видел сквозь горы. Кони сами нашлись, топали за ним точно дети.

Второго дня, когда воз увяз в трясине, паренек сам поднял его и перенес на твердь. Удивлялись возари-возницы.

Еще пуще дивились, когда сказал им, в какое село править.

Там они сразу же продали всю драницу и получили заказ на новую работу. И юному сторожку отсыпали горсть крон. А когда возвращались после угощения домой, по дороге все девки зазывно моргали ему.

Стал бы мой дедо могучим, будто Кротон, и богатым, как граф Драг. Но кому не было до полудня, то и пополудни не будет. Напеклась как-то на солнце его резиновая обувка, а тут ручеек у дороги свежей водицей журчит. Сел дедо на камень, раззулся, отряхнул онучи - и полетела в ручей звезда- косичка. И в тот же миг оставила деда и сила и удача богатырская. Каким был, таким остался. Бывалые люди потом ему растолковали: закатился ему за портянку цвет папороти в ту ночь. Потому и чудо такое с ним произошло.

Но что поделаешь, человек учится не до старости, а до смерти...

Мне было так жаль той чудотворной чички-цветка, а дедо беспечально смеялся в бороду: «Такова моя доля - как дырявая льоля. Но ничего, черепье дольше живет, чем целый горшок».

Изредка приходила к нам молодая красивая женщина с резной куделей. Муж ее добрым мастером был, по всей Верховине церкви рубил. Такая смерековая церквушка и у нас стояла на бережку - как бузьок-аист, задравший клюв в небо, а крылья опустивший на землю. И, как оперенье, покрывала ее бока тоненькая драница, облизанная дождями.

Дедо завистливо прищуривал на нее око:

«Не земля такое родит, а руки. Видишь, бедолага, что может создать человек, который пан своим рукам. Учись! Ремесло не коромысло, плечо не давит».

Мастерова жена принесла как-то оповиток в плахте. Распеленали, а там - дите. Мамка его на печь подле меня положила:

«Согревай, сынок, маленькую, но пальчиком не дотрагивайся, ибо поделаются ямки».

Я, согревая, нагребал к крохотному тельцу теплую коноплю. Рукой боялся дотронуться, дотрагивался носиком. Дите пахло чисто, словно цыплятко из-под квочки. И тот запах еще долго оставался со мной, даже снился.

Отметелила не одна зима. Как-то летом пришла к бабиной халабуде-лачуге сызнова эта женщина, правда, на сей раз бледна и тиха. А при ней девчушка с глазенками- черничками. За ушами краснели черешенки. Пока баба давала советы женщине, мы стояли друг против дружки и молчали. Тогда я достал сойчино перо и протянул малышке- чернянке. На то время у меня не было ничего драгоценнее за это перо, подобранное по дороге к минеральному источнику. Девочка долго и обрадованно рассматривала подарок, а дальше отчего-то прижала его к губам. И сняла свои черешневые заушницы и подала мне. Я сьел черешенки и долго сосал косточки, чувствовалось, что они сладки, как цукринки из жидовой корчмы.

Звали ее Терезка. Я пас скот, а она возвращалась через толоку-выгон со школы. Перед тем как она должна была пройти, я мыл в ручье ноги и лицо, отряхивал пыль с ногавиц-штанин. Трижды подряд я хлопал цыганской плетью - вороны пугливо взлетали с оказией, а она оглядывалась и смеялась. Целых полдня, всю ночь и еще полдня надо было ждать, когда она вновь выйдет на толоку. И я ждал. Какое то было долгое и трудное ожидание...