Мирослав Дочинец - Вечник. Исповедь на перевале духа

Я собирал в подлеске ягоды, связывал их стебельком и ложил у тропинки, какой она должна была идти. Я караулил, чтоб не повадилась коза. Я сшибал ногами камни, чтобы путик был гладкий. Жаркая пыль затягивала мои раны. А она подбирала ягоды, смеялась, брала их губами, и ветер приносил ко мне тот запах, баламутил голову. И я снова грохотал цугой-плетью так, что косари под кичерой-горой оборачивались.

Мы никогда не разговаривали, однако не молчали наши очи.

Когда я уже учился в гимназии, на вакации напросился помогать ее отцу, чтоб находиться поближе к Терезке. Она в доме была за газдыню-хозяйку - мать умерла годом раньше, туберкулез сжег ей грудь. Мы ходили по людям и делали работу по дереву - кому кросна, кому сундук, кому стол либо лавицу, а бывало, что и деревище-гроб, когда внезапная смерть наведывалась в село. Терезка на полдник приносила нам в бидончике свою снедь: подбитую сметаной фасоль, дзяму из шалаты - острую юшку с галушками на поджарке из салатной зелени, приправленную чебрецом, ароматной и приятной на вкус травкой, жаливник на шкварках-тушеную зеленую крапиву.

«Всё вкусно, что варено», - смачно приговаривал ее отец, сдувая перед трапезой стружку с усов. И переламывал пополам ржаную буханку.

Какой то был мастер! Из дерева вершил и храм, и детскую игрушку мастерил, и гусли. Двумя-тремя зарубками делал уключину на перекладине. Долото пело в его руках, а рубанок шептал, оставляя за собой золотистые пантлики- завитушки. Измерял он оком, а мастерил душой. Поныне не забуду, как мы распиливали вдоль толстый дуб. Он наверху на козлах, а я на земле. Пила натужно скрипела, изгибалась, вгрызаясь в сырую твердынь, но доски выходили ровненькие, как строка в книге. Мастер гладил тесаную лату- слегу - дерево теплело под твердой рукой, радовалось ей. А как расцветали лица у молодиц, когда мы вносили в горницу новую резную ладу, разукрашенную кониками, петушками иль крещатым барвинком. Янастаивал луковую шелуху на горячей оливе, смешивал с воском и гусиным крылышком покрывал крышку и перильца.

Каждое ремесло имеет свою тайну, и живет она в сердце мастера. И расцветает из-под его рук. А наибольшая тайна в том, что когда мастер творит, его хранит Творец.

Был он немногословен, добр, скорый на смех, любил присказку: «Работе если не сядешь на карк, так она тебе сядет». Таким остался в моей памяти тот человек, что оставил после себя огром трудов для людской пользы. А себе, услышал я погодя, не успел и крест вытесать - крепил после наводнения мост, и подмытые колоды придавили его...

В то лето моя душа летала под облаками. Ежедневно я видел Терезку. Белая сорочка, белое монисто-бусы, белые зубы при терновых очах волновали мою кровь. Подавая ей пустую миску, я норовил дотронуться до ее пальцев, и она понимающе их придерживала. Искры высекали те прикосновения, я так вспыхивал, что боялся, как бы не охватило огнем щепки под ногами.

Как-то в субботу я возвращался из гимназии в село. Убегал от грозовой тучи. У большака на распутье мастер ставил дубовый крест. Под орешиной на подводе сидела Терезка. Мне обрадовались.

«Сейчас небо прорвет, а я еще должен с дьяком побеседовать, - сетовал мастер. - Не свезешь ли мою Терезку вниз?»

«Свезу»,-обрадованно ответил я и положил связку книг на солому.

Она подвинулась. Расправила обрус-покрывало. Кони, напуганные громом, рванули, ударили сразу же четырьмя копытами. Воз загремел по кремнистому пути, ровно жестяное ведро. Подпрыгивая на ухабах, мы рассекали ветер. Только заросли метельной травы мелькали по обе стороны. Буря настигала нас. Молнии разили ближний грабник. Горстями шрота ударили в плечи первые капли. И черные крапинки очей сверкнули у моего плеча. Как я хотел их осушить губами, выпить из них страх!

Твердая колея превратилась в скользкое глинище. Возом мотало, будто санями по снегу. С неба хлестали холодные плети. Красноватые потоки зажурчали под колесами. Терезка ухватила меня за пояс, завопила в уши:

«Надо путать коней!»

Я и сам понимал, что надо, но если теперь их внезапно сдержать, воз покалечит им ноги и сам загремит в обрыв. Я помнил дедову науку: лошади - умная животина: когда не знаешь, как управлять, дай им волю, и они сами вывезут.

Кони, кося кровавыми глазами, тормозили копытами, чтоб воз не разнесло. Я должен им помочь, но как? Ухватил вилы и воткнул держак меж спицы. Воз какое-то время сунулся на самих дугах, но колесо сломало и перекололо древко вил. Мы дальше летели в темную от дождя бездну. Терезка охватила меня обручем. Свободной рукой я нашарил в соломе цепь. Закрепив один конец за люшню - упорку, прикрепленную к оси, другой метнул меж спицы. Колесо затрещало и остановилось, а воз швырнуло в сторону и развернуло поперек пути. Кони с усталости и испуга рухнули на колени. Я соскочил с воза и жердью помог им подняться и сойти в овражек, в заросли черемухи. Тогда надергал из- под низу охапку сухой соломы и расстелил под возом. Терезка на это поглядывала обреченными глазами. Я снял ее с воза и устроил на подстилке.

Дождевые жемчужинки трепетали на ее бровях и в пушку над губой. Я снимал их прикосновением пальцев, не зная, чем вытереть ее мокрое бледное лицо. Мелко дрожало под намокшей, плотно прилипшей одеждой ее тело пыпкатыми сиськами, западинкой на пупе и твердым горбиком ниже живота. Чем я мог ее согреть? Прижал к себе, утопил, охватил ладонями острые крылышки лопаток. И губы ее сладким ожогом припечатали мои очи. Где-то зловеще гремело, но я не слышал этого, потому как сердце в груди гремело сильнее.

Я слизывал с ее личика дождевую свежесть, перехватывал ртом зной ее дыхания, мягчил губами твердость ее сосков, похожих на несозревшие плоды яперки-шелковицы. И сам неудержимо твердел в истомной дрожи:

«Будешь моей?»

«Иль ты слепой. Не видишь?»

«Ты богатая. Мне не ровня».

«А ты ученый, мне не нареченый!»

«Ты файная, как первая фиалка».

«А ты умный, как попова шапка».

«Что из этого?»

«Красота до венца, а разум до конца».

«Ты у мастера одиночка, а я безродный копылец».

«Ты панской крови, все то видят. От прямого дерева прямая и тень».

«Я твоя тень. С тех пор, как те черешенки испробывал, хожу по твоим следам».

«А я летаю, как то синее перышко. Сердцем летаю под синее небо».

«А мое сердце уколола тернием своих очей. Навеки уколола».

«Если уколола, так излечу, милый».

«Как сладенькая?»

«А так!» - впивалась губами в мой рот, будто хотела высосать из меня весь дух. А я - ее, чтоб наполнить им себя на долгие лета, на весь век земной.

Молнии зажигали нам на мгновение свечи. Гром нам провозглашал свое благословение. Небо кропило святой водой.