Мирослав Дочинец - Вечник. Исповедь на перевале духа

Где-то я читал, что у эскимосов совершенно истертые зубы. Это оттого, что они зубами, смачивая слюной, перетирают каждую пилку - полотнище кожи. Моя метода оправдалась и без этого. Обработанные таким способом шкурки ставали еще мягче после того, как я медленно высушивал их над дымком. С тихой гордостью примерял я лоскуты меха к бедрам.

Такая удачливость возбуждала мой охотничий азарт еще пуще. С сердцем зверя рыскал я лесными дебрями, улавливая ухом едва слышные шорохи. Я сам угодил в ловушку судьбы и теперь понимал зверя. Я уважал и жалел его, однако вынужден был принести его жизнь в жертву своей жизни.

В своем воображении одевался я в шкуру зверя, примеряя на себе его чуткую ловкость. Растворялся в зеленых габах-одеждах буйнотравья, вживляя в них свой дух, утверждая принадлежность. Часами замирал в ожидании. Сидя на коленях, выбирал какое-нибудь пятнышко и впивался в него глазами. Мой взгляд застывал, стекленел, привязывал меня тугой ниткой к живой околице, и в своей молчаливой молитве я переставал ощущать свое дыхание, битье сердца, вес одежды, чувствительность кожи. Чувствовал, как твердеет во мне терпение, как освобождаются сокровища затаенной нервной силы. Безмерно высшей силы, чем мощь рук, ног и зубов, верно служивших мне на этом диком просторе.

Научись и умей ждать, и тогда одолеешь все. Даже, если уж нечего ждать доброго, все равно - жди. И когда ничего уже не можешь делать, не просто сиди и лежи, а - жди. И даже, когда отходишь, - жди. Жди до последнего вздоха.

В другое время я оттачивал глазомер и набивал руку в метании камня и палицы-копья. Изредка это превращалось в спомагательный промысел. Так можно было добыть белку на дереве, хорька, бурундучка, прочую мелочь, какой кишели эти дебри. Давали свое и ловушки, изобретательно усовершенствованные. Одни крепились к согнутому деревцу, которое подтягивало животные, когда они туда всовывали голову. Другие подстерегали над норами. Третьи пронзали острыми кольями. Научился я подпирать каменные валуны с приманкой. Смудровал ударную ловушку с колодой, падающей, когда зверюшка задевала спрятанный в траве шнурок. Так попались барсук и лисица.

Моя пелерина из меховых лоскутов росла. Я сшивал ее тоненькими сухожилиями, протыкая шкурку акациевыми иголками. Теперь уже полностью устилала мою лежанку, а придет время, я буду кроить из нее одежду, шапку, обувь. Будущая стужа уж не так меня пугала.

С той поры, как я захозяйничал в лесной ложбине, крупный зверь сюда не потыкался даже ночью. В теплом мочиле-водоеме, булькающем серными пузырями, отдыхал иногда и я. Теперь я понял, что именно сюда приваживало дичь. Темная густая тина ласкала кости, вытягивала из мускулов усталость, шелком покрывала обветренную кожу. После купели волосы вились и блестели, точно руно. Твердели ногти, что в моей повседневности были незаменимым инструментом. Царапинки и ранки затягивались. Той редкостной жидкостью я ополаскивал рот и чистил веточкой дикой черешни зубы. (Чистый рот - чистые слова, чистые зубы - чистые мысли.)

Скалу, подступающую вплотную к водоему, покрывали черные капли, вроде окаменелый пот горы. Как-то отколопнул малость и положил в рот. Язык обожгло, соленая горечь свела десны. Но диво - рука потянулась за новой порцией. И она растаяла во рту желанным трунком - напитком. Гора плакала минералами, благодарно воспринятыми моим нёбом. Следовательно, нужны они были организму. Не их ли слизывать прибивались сюда козы? Если так, то это может быть хорошей приманкой.

Мгновенно созрел замысел. Я отправился на закраек долины, где черное покрывало смерек соседствовало с кручами. Там терялись следы копыт, серели недавние бобальки-помет. Сюда, размышлял я, с утесов спускались козы на тучный корм и за соблазнительной смолой горы, пока я не потревожил их своим соседством. Сюда полагалось принести им лакомство. И я принялся за работу. Выбрал урочное место под каменным шпилем. А с противоположной стороны стал нагромождать глыбы. Так что между ними остался узкий лаз. Что-то наподобие того, что сооружал для рыболовли, только теперь на земле.

Когда стена вывершилась, оставалось самое трудное - выдолбить в твердом кремне яму. Нож я берег, как око, ножом я только заострял древки. Они-то да каменные рубила были моим землекопным инструментом. Горсть за горстью, камень за камнем - напряженно ковырял я подошву горы. Пот, капая с меня, размягчал породу, охлаждал накаленное солнцем рубило. За день я выгребал из ямки какой-то кошель кремня. Я плелся на свой стан, чтоб что-то пожевать и сделать пометку в календаре. И замертво падал на постель, приклоняя к себе сон, ровно лист к ране.

А на рассвете снова долбил скалу. Иногда мне казалось, что я копаю яму для себя и буду копать ее до самой смерти. Однако я копал. Потому как знал, что должен обеспечить себя настоящим мясом на возможно длительную зимовку. С приходом лета поток обмелел, и рыба потянулась вверх, в студеные чащевые заросли. Доедались последние харчи.

Череда изнурительных дней тянулась бесконечно. Я и сам был натянут, как упругая струна. Однако не обессилел, приобрел второе и третье дыхание. Заметил, что лучше всего мне отдыхалось в полночь и полдень, а остальное время отводилось работе. Ночью подсвечивала ватра. А бывало, что и луна - большая и кроткая, как доброе сердце в груди. И осуждающе моргали зори. Я багоговейно обнимал очами сей небесный престол, затем заземлял их в свою копь и думал думу.

«Вот я тут, точно крот, рою землю, чтобы прожить, если удастся, еще какой-то месяц-другой. Разве это не проклятие - так надрываться, чтоб только поддержать свое тело? Однако я не слеп, как тот крот, и не чувствую себя несчастным. Да, я, словно червь, извиваюсь в теле земли. Но разве не каждый из нас таков? Разве не каждый, как червяк, проедает себе дорогу в жизни?! И это его путь. У каждого - свой. И у меня тоже, хотя моя дорога и привела к бездорожью. Однако я же иду. И пока я иду, я в пути.

И то, что я сейчас делаю, какая ни есть, но моя работа. Я долблю эту землю, чтоб быть вместе с землей и ее душой. Эта работа не неволит меня, а освобождает от тьмы отчаяния. Утомляя, она укрепляет меня. Струясь потом со лба, смывает проклятие, начертанное там. Копая землю, не в землю углубляюсь, а в себя. Потому что, когда упорно работаешь, то соединяешься с самим собой, с природой, с Богом. И когда делаешь что-то с любовью, наполняешь то дыханием своей сути. И это частичка самой Любви».

Я учился делать все с радостью, с охотой. Так, словно бы это было моим призванием. И не изнурял себя. Всей работы все равно не переделаешь, а силы подорвешь. Работал до первого пота и отдыхал. Если работа не шла, находил себе иное занятие. Потом возвращался. Ибо даже инструмент, бывает, корится работе. А что уж говорить о человеке?