Сергей Есин - Дневник, 2004 год

Довольно много для меня — т. е. положенные две страницы — занимался романом, это глава о собаке. А вечером взялся за новую книгу Галковского «Магнит». В нашей литературе существует лишь три автора, которыми я по-настоящему дорожу: Галковский, Лимонов и Солженицын. И сразу меня обожгло: в интервью «АиФ» я сказал, что за последние пятнадцать лет ничего в литературе не случилось. Случилось! Вышел в свет «Бесконечный тупик» Дмитрия Галковского. И вторая грубая и торопливая моя ошибка. Под конец Олимпиады в Греции мы все-таки разошлись и вышли на второе место после США по количеству наград. Неужели я такой недобрый злопыхатель, и так без веры смотрю на свою обновленную, но, как я считаю, плохо обновленную страну? Но ведь столько всего продули, где всегда выигрывали! И я хорош, но и Россия замечательная страна, замечательная по генофонду, по воле, по умению сконцентрироваться в бою. В ней еще столько внутренних резервов, что никакой грефо-кудринской банде с нею не справиться.

29 августа, воскресенье. Сразу же, как приехали, принялся делать «аджику» из помидоров: протер их на кухонном комбайне, соль, чеснок, по трехлитровым банкам — и в холодильник. Потом, как обычно, устал и тупо принялся смотреть телевизор. Как всегда по воскресеньем своим канючащим голосом говорил Андрей Караулов, так хорошо и плотно живущий на несчастьях нашей страны. Если хоть половина или даже четверть того, о чем он рассказывает, правда, то почему все сидят на местах, почему наш «сенат» не утвердил проскрипционные списки, почему еще сидит на своем месте президент? Почему? Но он по-прежнему бодр и излучает спортивную уверенность.

Вечером, около девяти, позвонила плачущая Оксана. Ей только что звонил Джимбинов и почему-то кричал на нее за то, что в прошлом году она не так, как бы ему хотелось, поставила его в расписание Высших литературных курсов. Все наши преподаватели, штатные в первую очередь, хотели бы все читать в один день и не хотят считаться ни с чем. Я-то думаю, что эта некрасивая истерика профессора, кандидата наук, который на моих глазах двенадцать лет пишет докторскую диссертацию и уже несколько раз ходил в оплачиваемый отпуск по этому поводу, вызвана тем, что, видимо, с ним говорил Б.Н. Тарасов и рассказал ему о положении вещей.

Читаю Галковского.

30 августа, понедельник. Недавно я понял, отчего мне бывает так трудно — хотя чего говорить в Божьем мире о трудностях: живем, и ладно, — но трудно бывает потому, что я не только пытаюсь хорошо прожить день, но стремлюсь еще что-то «приварить». Ну, ректорствую — ладно. Придет следующий ректор, пусть начинает всё сначала. А я стараюсь сберечь здания, ввязался в реставрацию ограды, сейчас ремонтируем крышу, которая, конечно, года два еще простояла бы, уже наготове проект нового корпуса. Еще пишу Дневник, ну, казалось бы, и хватит, но пытаюсь сделать новый роман и сложить еще одну книгу. А потом охаю и вздыхаю: «Ах, трудно!» Может, и трудно, но прекрасно, и другого я не хочу.

Долго днем разговаривал с Модестовым о балете, в котором он крупный специалист. А как понял вечером — разговор этот был неслучайный. Меня очень интересовало его балетное либретто «Евгения Онегина». Чайковский ведь написал музыку к опере, которую точнее было бы назвать «Татьяна», а вот балет, по крайней мере его либретто, — это «Евгений». Какая удивительная судьба этого пушкинского романа в нашем искусстве: все о нем говорят, но серьезно никто к этому не притрагивается. У меня складывается целая конструкция из четырех очень сильных впечатлений: из постановки Немировича-Данченко в театре Станиславского и Немировича-Данченко в Москве, самое раннее моё детство. Это блестящее целиковое чтение Васей Мичковым «Евгения Онегина», и лицо Васи, залитое слезами, в финале. Это замечательный иностранный фильм «Евгений Онегин», но когда я предложил фильм в Гатчину, потому что это был явно наш материал, явно наш фаворит — ничего не получилось. Когда я пытался продвинуть Васю на премию Москвы — её получил Наум Клейнер, а балет с либретто Вал. Серг. три года шел в Праге, но не в Москве или Санкт-Петербурге. Это моя культурологическая тема, и я думаю рано или поздно ее сделать.

А вот почему я написал, что разговор с Вал. Серг. неслучаен. Когда в девятом часу я приехал домой, по телевизору шла какая-то очередная дребедень. Я подумал, что за мою жизнь, в том числе и телевизионную, я не посмотрел не то что целиком, а даже несколько передач подряд ни из одного нашего сериала, ни из одной «мыльной оперы». И вот идет «мыльная опера» с убийствами, с криминалом, да еще и с Волочковой. Днем у Вал. Серг. я спросил: а почему ее поддерживает Григорович, почему ее рекомендует Плисецкая? И по уклончивому ответу понял. Верю в это с трудом, люди такого уровня свободны от мнения под давлением, цари и императоры, как правило, не берут «барашка», об этом писал еще Булгаков. Но вечером, во время этого сериала, многое выяснилось. Во-первых, мы увидели талию знаменитой балерины, увидели её стать, увидели ее кинотанец, шедший временами под музыку Адана к балету «Жизелъ». Ой, это не та грация, которая предполагает миф и легенду, это не Лопаткина, не молодая Уланова или Плисецкая, не Бессмертнова, на спектакле которой я был, когда она танцевала с М. Лавровским. Всегда смущают шарфы и развевающиеся туники, романтизм всегда призван скрыть или заменить настоящее чувство и подлинную страсть. Танец Волочковой мне напомнил танец выпускницы Воронежского хореографического училища, которая снялась у нас в фильме Лотяну в роли Анны Павловой. А уж если говорить о драматической игре актрисы, да и большинства персонажей сериала — тут просто приходится развести руками, я даже не поверил, что всё это снимал Алик Хамраев…

Вот и вывод: деньги, конечно, могут многое, но не всё. В данном случае никакие деньги и никакие мнения наших корифеев не соткут нового мифа.

С остервенелым удовлетворением читаю «Магнит» Галковского. Видимо, в Дневнике я буду писать почти о каждой его статье из этого сборника. Это такой острый, проницательный, местами ошибающийся, но такой живой ум, такая поразительная ирония! Пока читаю первую статью о «Вехах», так энергично разруганных Лениным. Галковский заходит с другой стороны, в первую очередь со стороны интеллигенции, способной в своей жажде власти и в жажде «нами, умницами» сменить любую элиту. Просто диву даешься! В частности, весь наш коммунистический период он считает искусной второй европеизацией, возникшей под влиянием части интеллигенции, не очень-то прикрепленной к традициям национальной почвы. При всей нелюбви к недавно отошедшему строю Галковский признает, что блеф европеизации сопровождается все-таки созданием истеричной, лживой, но в своем высшем проявлении выдающейся цивилизации, по крайней мере в литературе, сценическом искусстве и отчасти в музыке. Он всё время помнит о нашем евроазиатском начале и иногда по этому поводу пишет удивительно звонко: украсили себя чужой мыслью: «Ситуация, когда выросший в полуазиатском захолустье «западник» Плеханов вместе с дочкой раввина Любовью Исааковной Аксельрод орал на «восточных деспотов» Николая Романова Дармштадт-Готторпского и Александру Гессенскую, по уровню незатейливого юмора приближается к лучшим фильмам Чарли Чаплина».