Владимир Голяховский - Путь хирурга. Полвека в СССР

— Товарищи доктора, все начальники теперь на срочных заседаниях, но сказали, что вы можете отдохнуть до утра — все пострадавшие уже в больнице. Утром я приеду.

У нас одна комната на двоих. Отдых нам нужен, но где взять еду ночью? В гостинице только чай. У нее оказались с собой бутерброды. От усталости и холода она дрожала и испуганно поглядывала то на меня, то на стоявшие рядом постели. И как-то так все это случилось… Она оказалась очень горячей в любви — армянская кровь. Искусно и жарко вжимаясь в меня всем телом, она смущенно, стыдясь, смотрела мне в глаза и шептала:

— Неужели это ты?.. Неужели это ты?..

Это был импульс. Когда такое случается один раз, это всегда — импульс.

Мы работали в местной больнице два дня почти без перерыва, были так заняты, что она лишь изредка на меня поглядывала. Переломов было много, мы сделали шесть операций.

Там я увидел самое тяжелое повреждение из всех, какие мне приходилось видеть — у молодого шахтера была снесена часть лица. Я не оговорился: верхняя челюсть с небом, нос и лобная кость, глаза были вырваны. Это случилось, когда он без сознания лежал в шахте возле рельс, запрокинув голову. Катящаяся вагонетка проехала по лицу снизу вверх. Удар пришелся на верхнюю челюсть, сломал ее и вырвал вместе с небом, носом и лобной костью. Изуродованное лицо валялось рядом в пыли. Его подобрали и обложили льдом, чтобы сохранить кожу. Смотреть на это было жутко — человек без лица.

В полости рта беспомощно шевелился язык, но звуков не было, потому что без неба не было резонанса. Больной задыхался — слюни из-под языка затекали в глотку. Моя анестезиолог отворачивалась, хваталась за меня руками и плакала навзрыд.

Пусть читатель простит меня за такое описание, но я должен показать — с чем хирургу приходится иметь дело при травме. Чтобы что-то сделать, я по пальцу ввел в гортань воздуховодную трубку, потом долго отмывал и очищал от грязи сорванную с костями кожу и прикрыл ею зиявшие носовые полости и лобные пазухи. Больного срочно отправили в институт челюстно-лицевой хирургии. Мне потом пришлось видеть его, ему сделали пластмассовую маску верхней части лица с нарисованными глазами, чтобы было не так ужасно. Маска держалась на резинках вокруг затылка. Но смотреть все равно было страшно.

В следующий раз я вылетел в Ташкент. Ранним утром диктор по радио трагическим голосом сообщил: «Сегодня в три часа ночи произошло землетрясение в городе Ташкенте, имеются жертвы, подземные толчки продолжаются. Товарищи Брежнев и Косыгин вылетели в Ташкент». Я сказал Ирине:

— Сегодня меня не жди — наверняка пошлют в Ташкент.

Только я пришел на работу, позвонили из министерства: «Соберите бригаду из четырех хирургов и необходимое оборудование; машина с билетами на самолет выезжает к вам».

Полетели: Вениамин Лирцман, Отар Гудушаури, Толя Ашкенази и я. Анестезиологов с нами не было. В самолете к нам присоединился хирург, профессор Кузин. Все были возбуждены, а лететь долго — семь часов. Я уговаривал:

— Ребята, вы поспите хоть немного, ведь не знаем — что нас там ждет.

В Ташкенте стояла жара. У трапа нас встретили мои старые знакомые — хирурги Шаматов и Шакиров, из Института травматологии, их я помнил по работе с препаратом мумиё.

— Сейчас толчки почти совсем прекратились, жертв пока не так много. Мы отвезем вас за город, будете жить в дачном городке для правительства — там меньше риска. По утрам будем вас забирать, а после работы — привозить обратно.

Проезжая по городу, мы видели много разрушенных саманных (глиняных) домов. У памятника Ленину съехала с места верхняя часть корпуса, он стоял кособоко. В стенах здания института травматологии были трещины, и больных на кроватях вывезли во двор.

Мы пробыли в Ташкенте почти неделю, работы было не так много, но мы ждали — не повторится ли сильный удар. Сейсмологическая служба сообщала силу последующих ударов. Мы ощущали их каждый день — будто кто-то шевелился под землей.

Дети в городе так привыкли к подземным толчкам, что, играя на улице и почувствовав толчки, они весело прыгали и кричали:

— Два балла!.. Три балла!.. — и обычно угадывали.

Как бы там ни было с толчками, но традиционным узбекским пловом нас все равно угостили. У нас с Веней Лирцманам в Ташкенте были ученики — Хасанов и Мананов. Их прислали в ЦИТО целевыми аспирантами, без всяких экзаменов (все равно они бы их не выдержали). Малограмотные ребята, они были совершенно неспособны к научной работе. Поэтому диссертации за них писали мы. Дирекция рапортовала в министерство: «Институт подготовил столько-то научных кадров для национальных республик». Какие это были кадры — никого не волновало. По иерархической лестнице все обманывали друг друга, и все это знали, но в национальной политике многонационального Советского Союза все нации должны быть равны и все успешны — «уравниловка» советского типа.

Я писал диссертацию за Хасанова, его тема была: «Лечение переломов копчика». Тему дал профессор Каплан, но больше в диссертационную работу не вмешивался. Бедный Хасанов совершенно не знал, как к этому подступиться, что делать и что писать.

Пора было начинать делать свою диссертацию — докторскую и мне. Каплан все тянул и тянул с обозначением научной темы. Он считался консультантом по докторским диссертациям, и это зависело от него. Я и намекал, и просил. Он каждый раз отвечал:

— Знаете, не торопитесь.

— Но, Аркадий Владимирович, время идет. Сколько же мне сидеть в кандидатах наук?

— А я вам говорю — не торопитесь.

То же самое было и с Веней Лирцманом. Каплану не очень хотелось видеть рост молодых — он ревновал нас к будущему. Все-таки я выжал из него тему. Он позвал меня:

— Знаете, что я вам скажу? Локтевой сустав.

— Что — локтевой сустав?

— Это ваша тема.

— Спасибо. Но что именно в локтевом суставе?

— Все.

Это был слишком общий разговор. Локтевой сустав — сложное анатомическое устройство, переломы в нем лечить очень непросто. Хотя бы дал какие-нибудь наметки.

Я поговорил с Веней Лирцманом, он по-деловому сказал:

— А что, Володя, соображай сам, как делать.

И больше от Каплана я ничего по диссертации не услышал — до самой защиты.

В 1968 году в умах и настроениях московской интеллигенции доминировали события в Чехословакии (тогда это была одна страна). В ту весну, после долгого застоя в подчинении Советскому Союзу, молодые руководители Коммунистической партии Чехословакии начали проводить политику либерализации страны, создавали «коммунизм с человеческим лицом» (их выражение). Главной фигурой был первый секретарь партии Александр Дубчек, он подобрал себе дружину боевитых единомышленников и быстро и эффективно проводил демократические преобразования. «Пражская весна» согревала свободолюбивые надежды не только в чехах и словаках, но и во многих русских — мы все надеялись на их успех. Чехословакия была мила моему сердцу с первого приезда туда в 1960 году, я дружил с Милошом Янечеком, мы с ним были очень близки, он приезжал и гостил у нас всей семьей. Всегда бодрый, всегда энергичный, он был для меня образцом поведения в жизни. Дома мы с Ириной постоянно говорили о «Пражской весне», на работе я обсуждал это только с ближайшими друзьями — громко говорить на эту тему все опасались, беседы велись только на кухнях за бутылкой водки. Все обсуждали: дадут ли Брежнев и советское Политбюро возможность преобразованиям в Чехословакии или задавят их? Если дадут, то потом это неминуемо скажется и на нас, потому что лагерь коммунистических стран — это один монолит, одна политическая система и экономика. Замаячила идея жить свободными от коммунистических догм — ах, если бы! Брежнев был у власти уже три года и пока ничем прогрессивным себя не проявлял. Наоборот, при нем продолжались гонения и аресты инакомыслящих: в Московском университете разогнали группу протестующих студентов во главе с Буковским, его судили «за хулиганство», чтобы другим было неповадно. Однако это они делали у себя дома, в России, а Чехословакия — другая страна. Пока что Брежнев проводил встречи с Дубчеком на границе двух стран, уговаривал его отказаться от перемен.