Владимир Голяховский - Путь хирурга. Полвека в СССР

— Как же вы, такой уважаемый и заслуженный человек, могли сделать это?

В другой картине я увидел заплаканную Ирину, пришедшую ко мне на свидание в тюрьму. Мы разгорожены решеткой, и она спрашивает:

— Как, как ты мог так разрушить всю нашу жизнь?

От этих картинок я даже тряхнул головой. Но все еще не мог принять решение:

— Гриша, как мы это сделаем?

— Ты привозишь мне пять тысяч, а на следующий день Лакин сам вызовет тебя и станет извиняться перед тобой.

— Я подумаю и позвоню тебе.

Грише я не позвонил. Но Лакин действительно вскоре вызвал меня.

Я ждал в приемной ректора. Много раз я бывал здесь и всегда меня быстро вызывали в кабинет. Теперь я сидел долго и почти дрожал от нервного ожидания — что мне скажет мой старый приятель, с которым мы тридцать лет дружески беседовали. В кабинет прошли секретарь парткома, председатель профсоюза, проректор, декан. Еще недавно с этими людьми я приветливо разговаривал, теперь они прошли мимо меня без улыбок, с напряженными лицами. Я насторожился: ректор не захотел разговаривать со мной один на один и вызвал их. Я почувствовал замешательство, даже язык плохо слушался меня. Разговор в кабинете был короткий, сухой, безразличный, не в мою пользу. Ректор сказал:

— Зачем вы привлекаете на свою сторону людей с громкими именами? Они не имеют никакого отношения ни к нашему институту, ни к медицине.

— Мне не очень хотелось просить моих друзей и пациентов заступиться за меня. Но еще меньше мне хочется страдать от клеветы. Если партийная организация не может справиться со своими членами, я решил защищаться, как могу.

Корниенко ехидно вставил:

— В том числе и при помощи «Голоса Америки»?

— Это сказала моя жена. Ее тоже нужно понять, она волнуется за меня. Но связи с «Голосом Америки» у меня нет.

— Как нет и связи с газетой «Правда»? — отчеканил он.

Все переглянулись, ректор сделал значительную паузу и продолжал:

— Последняя проверяющая вас комиссия дала плохое заключение об идеологической и методологической работе на вашей кафедре. Вы малоидейно воспитываете студентов, разводите либерализм, говорите им что не полагается. Члены комиссии не нашли у вас текста лекций. Я понимаю, что необязательно читать лекции по бумажке, но все-таки есть единая установка для всех медицинских институтов, и нельзя от нее отходить.

Я не возражал. У меня не было сил вступать в спор и доказывать, что студенты не дураки, что на мои лекции они приходили с других курсов и что вся та комиссия была простым сведением личных счетов со мной — их заключение было заготовлено заранее.

— Ситуация сложилась не в вашу пользу, профессор Голяховский.

Это была угроза, но уволить меня они не могут — вопрос должен решаться на ученом совете. Там я был готов выступить с контратакой, и даже если бы не получил всех голосов, я имел право работать еще один год. Работать? Но они же мешают мне работать.

— Вас не обвиняют в том, что вы плохой работник. Мы знаем ваши заслуги. Но вы виноваты, что не смогли создать нормальную атмосферу в коллективе. Вам мешает ваша беспартийность.

Как хотелось мне бросить им в лицо: а вам мешает ваша партийность! Я просто еле сдержался. Да и что было проку? Просто истерическая демонстрация — бунт одиночки. И я, и они знали — раз я не в их партии, значит, она мне не по душе, значит, я не с ними.

После слова «беспартийность» последовала выразительная пауза, и снова:

— Мы все в партийном комитете и в ректорате много раз обсуждали сложившуюся у вас в коллективе обстановку. Мы не поддерживаем некоторые методы, которыми пользуются ваши противники. И мы еще накажем тех из них, кто сплетничал и клеветал. Но настрой коллектива коммунистов определенно против вас. Партийный комитет считает, и я как ректор поддерживаю это, что легче уступить одного не члена партии, вас, чем устраивать чистку партийной группы кафедры. Удар по группе коммунистов был бы слишком большим скандалом для всего института. У нас и так много общественных неприятностей. Мы не можем ставить под удар доброе имя нашего института из-за вас. Так что вам надо подумать о будущем.

Меня приносили в жертву «доброму имени», а на самом деле группе коммунистов, чтобы не раздувать скандал, хотели избавиться от меня. А все-таки решение шекспировского вопроса «Быть или не быть?» оставалось за мной. Я уже давно предвидел это, но когда услышал и понял — быть или не быть, — я с трудом сдержал нервную дрожь подбородка.

Наверное, они ожидали, что я стану просить, чтоб мне «быть». Передо мной мгновенно возник образ профессора Геселевича, как на партсобрании он выступил с самокритикой, обещал учесть замечания коллектива, клялся, что интересы партии для него выше всего. С тех пор прошло чуть не тридцать лет, а фактически ничего не изменилось. Но я не стану унижаться. Я сказал тихо, но как можно тверже:

— Я подумаю о вашем предложении.

— Когда? Вы должны решить до нового учебного года.

Я вел машину по Ленинградскому проспекту, держась в правом ряду, боясь сердечного приступа. Но ничего, доехал. Ирина и сын дома. Она выжидательно смотрела на меня, но сын не проявил особого внимания. Я лег на кровать, Ирина села у меня в ногах, и я стал ей рассказывать. В этот момент вошел сын и, как всегда, прервал на полуслове:

— Эй, послушай, ты обещал мне помочь освободиться от поездки на уборку картошки, поговорить с кем-то там. Как насчет этого?

Чтобы сделать это, я должен был просить декана, который только что сидел в кабинете и холодно смотрел на меня.

— Я не могу, — отмахнулся я.

— Но ты ведь обещал.

Неожиданно я пришел в бешенство и закричал на него:

— Чего ты хочешь от меня? Раньше я мог все, мне все удавалось. А теперь мне ничего не удается, я ничего не могу. Понял? Вот!

Я схватил первое, что попало под руку и сжал. Это оказались мои очки. Я со злостью сломал их и швырнул на пол. Осколки зазвенели, из руки засочилась кровь. Испуганная Ирина кинулась вытирать мою руку платком. Я готов был рыдать. И тут я увидел глаза сына, он смотрел на меня с состраданием и жалостью — ему стало жалко меня.

Двадцать четыре года назад я так же смотрел на моего отца, когда в 1952 году он ждал ареста — мне было жалко его. Да, я проделал тот же путь, что и мой отец, — я добился успеха и терял все, как и он тогда. Вот оно — повторение судеб. Круг замкнулся.

Нам с Ириной необходимо было решать серьезный вопрос о нашем будущем. Чтобы оторваться от обстановки последних месяцев, я попросил своего ученика и друга, профессора Альгиса Петрулиса, устроить нам отдых в Литве. В дождливый день мы приехали на машине в городок Зарасай и поселились в крохотном деревянном домике «об одну комнату». При виде этого убогого жилища меня охватила тоска — вот что мне суждено теперь вместо привилегированных дач, в которых мы отдыхали недавно. Наш сарайчик стоял в глубине густого сада на берегу красивого озера Зарасас. Природа, воздух, тишина — лучшие средства для успокоения нервов. Мое ущемленное самолюбие стало успокаиваться. По утрам я доставал из колодца пятьдесят ведер воды и поливал сад и огород — хорошая физическая зарядка. Я крутил ручку колодца под ритм строчек Пастернака: