Владимир Голяховский - Путь хирурга. Полвека в СССР

— Могу я взять у тебя тряпки? — спросил он ее. — Надо в номере кровь смыть, а тряпки подальше выкинуть, чтобы не было подозрений. За раковину и рваные простыни я заплачу. Только я уже израсходовал все деньги. Одолжи мне рублей двести.

— Ишь чего придумал! — воскликнула она. — Я чуть не умерла по твоей милости, а теперь еще деньги тебе давать!

— Вот дура! — зашипел он. — Кто тебе велел садиться задницей на умывальник?

Они еще поспорили, но тряпки и деньги он получил и на другой день улетел с почтовым самолетом — упросил, чтобы его взяли. Мне еще несколько дней пришлось ходить к ней и перевязывать. В райкоме она сказала, что подвернула ногу и её лечит доктор, недавно приехавший из Москвы. Ходил я к ней по вечерам, и уже на третий день весь городок считал меня любовником той важной персоны. Некоторые подобострастные городские чиновники даже стали ласково здороваться со мной на улице.

Больной с повреждением кишок умер. Очевидно, он не мог бы выжить от раны и загрязнения, но я волновался — не пропустил ли какую-нибудь из многих ран кишок? Если это обнаружится на вскрытии, будет считаться явной хирургической ошибкой. Если узнает министр, он сможет отыграть на мне свою злость и обиду. Я взял бутылку водки, пригласил патологоанатома Эдуарда, который будет делать вскрытие, и объяснил ему ситуацию.

— Не волнуйся, если ты что не зашил, то я сделаю через это место разрез и запишу, что этот участок взят для исследования стенки кишки. Я сам этих партийных бюрократов от медицины терпеть не могу. Сами ничего не делают, только пишут дурацкие приказы.

После вскрытия он сказал:

— Все в порядке, не переживай — почти все было зашито, а что не было — то шито-крыто.

Мы с ним сошлись, он был талантливый человек, но большой любитель выпить.

За время работы в Пудоже я сдружился с Марьей Петровной, доброжелательной, приветливой и на удивление аккуратной в работе. Это был просто идеальный фольклорный русский характер. Жила она бедно, но не жаловалась. Есть русская поговорка: «не стоит село без святого». Марья Петровна была такой святой для пудожской больницы. Она рассказывала мне интересные хирургические случаи из прежней жизни и всегда называла меня по-старинному «батюшка».

Моя пациентка — Васина пассия — вышла на работу. Привыкнув к бесплатной медицине, она не делала попыток отблагодарить меня за труд, но спросила:

— Что я могу сделать для вас?

Я рассказал ей о Марье Петровне и просил сделать что-нибудь для нее. Наверное, она помогла — через год Марью Петровну наградили орденом Трудового Красного Знамени.

Я был счастлив вернуться в Петрозаводск — в привычный мир цивилизации (хотя тоже без туалетов). Интенсивная самостоятельная работа в Пудоже дала мне моральное право считать себя способным на трудные операции, а рукам дала тренировку. Этот опыт показал мне, что такое хирургия — это концентрация знаний, умения и воли. Воля хирурга помогает ему преодолевать неожиданности и подавлять растерянность перед ними. В Пудоже для этого была хорошая тренировка. Но знания и умение мне надо было получать из опыта старших. Я понимал, что Марья Петровна не могла быть настоящим учителем хирургии — многому надо было мне учиться у наших опытных докторов. Хирурги у нас были из школы доктора Иссерсона — школы высокой практической натренированности. Я присматривался к их работе и перенимал опыт.

Наступило время отпуска, я уехал в Москву и первым делом поспешил встретиться с Ириной. Хотя мы переписывались все реже, но я не переставал думать о ней. К тому же теперь я хотел предстать пред ней повзрослевшим, мог рассказать о своем новом жизненном и профессиональном опыте провинциального доктора. Но почти сразу мне показалось, что ей стало не до меня. В ней произошла какая-то перемена, говорила и вела она себя со мной слегка насмешливо. Мы шли по площади Пушкина, и она игриво напевала какую-то незнакомую мне песню. Я спросил:

— Что это?

— Неужели ты не знаешь?! Это же самая модная песня «Беса ме мучо», ее вся Москва поет.

Ну, да — вся Москва пост, а у нас в Петрозаводске, а тем более — в Пудоже, эту модную песенку никто и не слышал. Я почувствовал себя замшелым провинциалом и спросил:

— Какие у тебя планы после окончания университета?

— Пока не знаю, — и задорно добавила, — теперь я хочу одного — выйти замуж.

Такой оборот был для меня неожиданным и сбил все мои мысли.

Мои шансы на возобновление любви уплывали далеко-далеко. А на что я рассчитывал? Как большинство молодых мужчин, я вообще не думал о женитьбе. Да к тому же жил далеко и в таких трудных условиях, которые ей никак не подходили. В тот мой приезд мы даже не поцеловались.

Обескураженный и разочарованный, я вернулся в Петрозаводск — к рутине ежедневной работы: притягательная сила Москвы меня больше не волновала — моя настоящая жизнь была в Петрозаводске. Эта жизнь — лечить больных, делать операции, читать и писать. Пускай мы не поем модных песенок, но зато мы умеем делать дело.

В местном букинистическом магазине я покупал много книг и уже собрал небольшую библиотеку. Книги лежали стопкой в углу, для них нужна была полка. В продаже книжных шкафов не было, да они и не поместились бы в моей комнате. По соседству жил столяр, русский мужичок-алкоголик. Он сделал мне такую грубую полку из необтесанных досок, что на нее было противно смотреть. Я нашел столяра-финна; и он с чисто финской аккуратностью сделал элегантную полку — загляденье. Какая разница в манере работать у разных народов! Я установил книги, и это прибавило уюта моей комнате — моему миру.

Все чаще в свободные от дежурств вечера я садился за письменный стол, смотрел вдаль на Онежское озеро и писал стихи для детей. Уже несколько раз их печатали, даже перевели на финский язык и напечатали в финском журнале с моими иллюстрациями. Я участвовал в съезде молодых писателей республики. На съезд приехал представитель Москвы, тогда уже известный поэт Константин Ваншенкин. Он приходил ко мне, мы встретились, как старые друзья. На скучных заседаниях съезда я нарисовал много шаржей на моих литературных коллег, и их тоже напечатали. Я становился заметной фигурой в своей провинции — «первым парнем на деревне». Моя дорога в хирургию и в литературу налаживалась. Но в Петрозаводске не было авторитетов детской поэзии, и я изолированно искал свои пути, как писать.

Кто-то сказал, что для детей нужно писать так же, как для взрослых, только еще лучше. Я думаю, что для детей писать надо намного лучше: детей не обманешь чувствами в стихах, им нужна ясность, занимательность и образность, чтобы стихи легко запоминались с первого раза. Писать так — это особое искусство, которое дается не каждому поэту. В свои стихи я вкладывал впечатления от карельской природы.