Василий Бетаки - Снова Казанова (Меее…! МУУУ…! А? РРРЫ!!!)

Когда я рассказал о редактуре Пагирева Наташе Грудининой, она только сказала: «Ну, он же комбат!» Но самое забавное, что действительные «фиги в кармане» «комбат» не заметил, и в результате, через две недели после выхода, несмотря на все старания Пагирева, эту плохую книгу объявили нежелательной, включили в «индекс» и изъяли из библиотек. Но не из продажи, поскольку за две недели все десять тысяч уже успели разойтись.

Так что запрещали иногда и плохие книги тоже.

Выкидывая несчётные деньги на издание «очень своевременных» и никем не читаемых книг, власти по закону больших чисел издавали и то, что не работало на пропаганду, а порой, по недосмотру, даже то, что объективно работало против. Таким образом, кормежка всего «политически нужного» сопровождалась кормежкой и нейтрального, а иногда даже и «сомнительного». Этот «балласт», существовавший вне пропаганды, оплачивался по тем же ставкам, что и пропаганда. Так вот и жила рядом с пропагандой литература. И хорошая, и плохая. Большая часть издаваемых книг прибыли не приносила. Но плановому хозяйству это ведь неважно! Моя книга – отличный тому пример.

Она стоила в магазине 17 копеек, стандартный тираж тех времен – 10 тысяч экземпляров. Таким образом, государство получило от продажи 1700 рублей. Но ведь один только мой гонорар (оплата построчная!) составлял две с чем-то тысячи рублей, то есть превышал на три сотни весь доход от продажи! А стоимость бумаги, печати, транспорта, а зарплата «вредактора» Пагирева и всех корректоров, печатников, продавцов? Всё это – чистый убыток, который никакая прибыль от «Королевы Марго» не перекрывала!

Вот так, оплачивая пропаганду, «они» попутно содержали всю литературу, и хорошую, и плохую, всё, что пропустила цензура! Логики и последовательности у советской власти зачастую бывало немного. Несмотря на то, что мою книжку быстро запретили, ее выход оказался для меня чрезвычайно полезен: за неё, а не за участие в двух десятках переводных книг, меня приняли в Союз Писателей (истинно, одна рука не ведает, что творит другая!). А это означало защищённость от любых бедствий, связанных с отсутствием постоянного места работы. Членство в «творческом» союзе давало право нигде не служить.

Мои немалые заработки, то есть гонорары за переводы и выступления, уже давно, вроде как, служили довольно надёжной защитой, но всё же, поди знай, что взбредёт в башку какому-нибудь воеводину, или другому подонку и графоману, вроде тех, которые задумали и раздули дело Бродского, да и ещё несколько мелких «дел» того же типа!

Ну а кроме того, за выступления мне стали платить не восемь, а пятнадцать рублей, и это тоже было не лишним. Выступлений бывало пять-шесть в месяц, и они составляли для меня, как и для многих других писателей, немалую часть ежемесячного дохода – не каждый же месяц и даже не каждый год выходят книжки!

Занятное тогда было время – плохие книги, если только в них был хотя бы намек на «фигу в кармане» расходились со скоростью света. На поэтические выступления ходили, как на футбол, при этом качество особой роли не играло. Впрочем, это естественная плата за массовость. Множество раз уже было сказано, что поэтические вечера выполняли роль политических собраний.

В то же время, отношение к литературе 30-х-50-х годов у большинства шестидесятников было очень несправедливым. Вместе с водой они выплёскивали и ребёнка, отрицая всё, написанное в рамках советской поэзии, нарисованное в рамках советской академии. Впрочем, это ведь только теперь видно, что в самые гнусные времена иногда появлялись пропагандные и порой даже подлые произведения, выполненные с высоким мастерством. К примеру, напряженность классической баллады Киплинга отразилась не только в лучшем (до 1938 года) Н. Тихонове (а и ещё в стихах десятков советских поэтов), но рикошетом – даже в проклятом и по определению бездарном жанре так называемой «массовой песни».

Вот, к примеру, только одна строфа из такой бессовестно пропагандной песни, строфа, которой, я думаю, и классическая баллада начала ХХ века не постыдилась бы – так крепко, энергично да и эвфонически-напряжённо она написана:

Если отвлечься от шапкозакидательской идеологии и посмотреть на эту строфу в чисто стиховом контексте, то ведь какие краткость и резкость, заимствованные из баллад, с каким мастерством это выполнено. Сорок лет назад было трудно заметить совершенство этих строчек. А когда сегодня глядишь на собственную книжную полку и видишь тоненькие сборники по сути дела очень посредственных стихов, сборнички, которые тогда за один день исчезали из Дома Книги, делается грустно. Всё изменилось. Тиражи поэтических сборников уменьшились в 20 раз, и их все равно не раскупают. Цензуры нет, но и простой редактуры тоже нет, так что планка, относящаяся к элементарной грамотности, резко снизилась за последние годы. А чепухи, только что не идеологической, а просто пошлой на книжном рынке никак не меньше. Впрочем, наверно, все естественно, и не надо уподобляться Николаю Алексеевичу Некрасову, который наивно мечтал о том, как мужик понесет с базара Белинского и Гоголя. А несёт читатель ремесленные детективы и дурацкую фэнтази.

Ну а вместо тогдашней «фиги в кармане» появился «стёб». То есть, на смену «соцреализму» лезет «соц-арт» – «стёбовая вариация» того самого соцреализма. А на самом деле это – всё тот же самый замечательно описанный у Синявского в статье о соцреализме классицизм.

И ещё бесконечная игра цитатами. Своё лень придумывать, сшивают лоскутные одеяла, называемые «произведениями постмодернизма». Это и Кибиров, и полотна Комара с Меламидом, и эклектичность новейшей архитектуры, «цитирующей» кусочками то классицизм, то «прекрасную эпоху», то конструктивизм… Лишь бы винегрет из цитат, цитат, цитат.

Большой прелестью моей жизни в 60-х были разнообразные поездки по стране за казенный счет. Я, немного правда, но все же переводил с подстрочников грузин, армян, азербайджанцев. Началось все с того, что мои переводы из азербайджанского поэта начала ХХ века Микаэла Мушфика, заняли второе место на конкурсе, на который я полез просто из любви к конкурсам.

А поскольку первое место вообще никому не присудили, то в результате я стал получать приглашения от местных союзов писателей, побывал и в Азербайджане, и в Армении, много бывал в Грузии. От этих поездок остались удачные, по-моему, собственные (а вовсе не переводные) стихи.

Бахтияр Вагаб-заде, профессор Бакинского университета и поэт, которого я немного переводил для «Звезды», объяснял мне, что в СССР живут грамотные азербайджанцы, и что их шесть миллионов. Я сначала не понял, к чему он это говорит. Тогда Бахтияр прояснил – оказывается, «под шахом ещё примерно двенадцать миллионов, но там почти все и читать-то не умеют». Так что, по его мнению, Азербайджан смог бы отлично жить, если бы иранский присоединить к советскому. И тогда можно стать, естественно, отдельной страной, к тому же с нефтью. «Ну кто мы тут, в СССР? А тогда мы здешние и составили бы из себя всю верхушку, ну а шахские, они все стали бы низшим классом.» Первый раз слышал я такой странный националистический и вместе с тем кастовый бред.