Василий Бетаки - Снова Казанова (Меее…! МУУУ…! А? РРРЫ!!!)

Хорошо, что я был тогда в самом пике возможностей – 37 лет. Такого буйного темперамента и такой ненасытности я ни до неё, ни после не встречал нигде и никогда. Разве что Марианну вспомнил. Но там-то нас было четверо, а тут я один. Когда часа через три я собрался уходить, чтобы забрать из садика дочек, она поднялась на локте и деловито спросила: «А Вы-то довольны?». «Вам Вийон за меня ответит», – усмехнулся я, и еще раз обхватив её, на прощанье процитировал:

Тут на меня Марго верхом садится,

Взлетают груди, ляжки – ходуном,

Как будто в щепки разнести грозится

И наш кабак, и весь наш грешный дом!

Она встала, прижалась на миг и пошла босиком за мной дверь запирать. С тех пор мы с регулярностью школьного расписания встречались раз в неделю, чаще у неё, изредка у меня, обычно по вторникам, когда у неё был короткий день на работе. Её дочь, студентка, приходила из Университета не раньше шести. И так – до самой моей эмиграции. Почти шесть лет. С перерывами на лето.

Однажды, в самом конце шестидесятых мы с Марком Альтшуллером стояли в Детгизе у окна. Мимо прошла рыжая довольно крупная женщина с очень тонким, даже острым лицом и немыслимо тонкой талией. Она поздоровалась с Марком и пошла дальше. Я спросил, кто это. Оказалось, критик Фаина Шушковская. «Очень сексуально выглядит, а?», пробормотал Марк. Я промолчал, но когда, через несколько дней, мы с Фаиной столкнулись в Доме писателей, я вспомнил слова Марка и решил с этой дамой познакомиться. Это оказалось несложно: общих знакомых и общих тем у нас было больше, чем надо для такого случая. Когда мы поехали к ней домой, выйдя из метро, она вдруг остановилась и спросила, где же букет цветов. Я сказал: «Вот» – и подойдя к ларьку, тут же преподнёс ей белые табаки. «То-то,- усмехнулась Фаина, – мы ведь почти ровесники, я всего-то на год тебя старше, а приходится галантности тебя учить».

С тех пор я у неё иногда бывал, приходил поздно и оставался на всю ночь. Дневных встреч она категорически не любила. Одного я не знал: Фаина и Валя Тропинина были хорошо знакомы! Фаина многие годы была не только читательницей валиной библиотеки, но и валиной приятельницей – они бывали друг у друга в гостях, иногда вместе ходили на выставки. Но ни одна из них мне ни разу не намекнула на то, что они знакомы, Так и длились параллельно оба моих романа. Дамы эти наверняка делились между собой, уж не знаю чем, но я об этом узнал от Фаины только чуть ли не через тридцать лет, в 1995 году!

В 1972 же году, когда я точно понял, что пора мне эмигрировать, Фаина, так же как и Усова, и Тропинина, уехать со мной отказалась.

Наш роман, естественно оборвался, тем более что Вета Хамармер, которая согласилась уехать со мной, была Фаине неприятна и даже враждебна. На прощанье я послал Фаине почтой короткое стихотворение:

Ф. Шушковской

А когда я снова семнадцать лет спустя стал ездить в Россию, мы снова встретились с Фаиной на моём вечере в редакции «Звезды». Только тут я и узнал. Но обо всём в своё время.

Галин бывший ученик, Миша Юдкевич, был первым человеком, от которого я услышал, что он непременно уедет в Израиль. Я в это время и сам уже подумывал воспользоваться этой новой фантастической, как казалось поначалу, возможностью смыться из Отечества.

Возможность писать и печатать что хочется, без «вредакторов».

Возможность снять с себя усталость от постоянной напряжённости, копившейся десяток лет и всё сгущавшейся в результате подпольной, хотя и не такой уж крупной, работы.

Просто желание сбросить, как змеиную кожу, статус «невыездного», налепленный на меня когда-то кем-то почему-то, сбросить, и увидеть мир.

И далеко не последнее: возможность свободно работать на то, чтобы когда-нибудь рухнула эта вся советская бредятина. Вот явные плюсы эмиграции.

А минусы? Один очевидный минус, пожалуй: переводы стихов на русский там едва ли кому интересны. А впрочем, ведь есть там русские журналы и газеты (уж это я знал лучше, чем многие в СССР!), есть «Бибиси», «Свобода» и на крайний случай «Голос Америки». Можно переводить и печатать поэтов, «нежелательных», да и просто запрещённых в Отечестве. А их вроде на свете больше, чем разрешённых. А многие из них куда крупнее и интереснее, чем «друзья СССР». Так что, и этого минуса по сути нет.

Ура, еду! Конечно, еду! Уж там какая-никакая литературная работа найдётся. На самый худой конец – в каком-нибудь университете преподавать.

Так что стал я первым делом, пользуясь всеми своими связями, выяснять возможности. А их оказалось даже больше, чем я ожидал! Только хотелось уехать потише, чтобы чего раньше времени не выплыло. Так что лучше всего было уехать по еврейской линии. Оживить своих еврейских предков с маминой стороны и – в открытый мир! «Главное – ввязаться в дело, а там будет видно», – как говорил Наполеон.

Но прежде, чем «ввязываться», я хотел дождаться выхода трёх книжек с моим участием как переводчика, уже отправленных в типографию, очень уж не хотелось, чтоб их зарезали! И другие переводчики, уж точно ни в чём не замешанные, на этом бы пострадали. Одна из книжек, правда, была целиком в моём переводе, но вот две другие. Ну, а на книгу моих избранных переводов, которую мне обещала глава английской редакции московского «Гослита» Миронова приходилось плюнуть: улита едет, и ждать, пока она приедет, было страшно – можно прождать слишком долго и не суметь потом уехать. Кто их знает! Не будем жадничать.

Был конец 71 года. Миша Юдкевич, к тому времени всего год как закончивший школу, подал заявление на отъезд, добыв «липовый вызов от какого-то однофамильца, назвавшегося его дядей». И тогда мишин отец, мелкий партработник, напечатал в «Вечорке» открытое письмо о том, что он «категорически против», что его сын, по строгому еврейскому закону, даже и не еврей, поскольку «является сыном русской матери», и что «настоящие евреи должны обязательно-таки выгнать Мишу с позором из их Государства и отправить этого самозванца обратно в Ленинград».

Хохотали в городе все, кто знал Мишу, а впрочем, не знавшие Мишу лично, а только читавшие «Вечорку» люди, хохотали тоже. И в конце концов, мишиному отцу сделали выговор в каких-то партийных органах, сказали, что он, мол, компрометирует. не помню уж кого, и посоветовали тихо отпустить сына. Так что старый дурак действительно пошел в ОВИР и подписал бумагу о том, что он «не возражает против выезда сына в государство Израиль». Кстати, почему в СССР официальные инстанции всегда употребляли такое странное наименование? Ведь никто никогда не писал и не говорил «государство Англия» или «государство Чили»?