Василий Бетаки - Снова Казанова (Меее…! МУУУ…! А? РРРЫ!!!)

Как-то раз она принесла мне стихи позднего немецкого романтика Э. Мёрике, и стала настаивать, чтобы я перевёл несколько его баллад для готовящейся книги. Я перевел то, что она просила, и пришёл с этим к ней. Она жила в одной квартире с двумя своими сёстрами (обе намного старше её). Вера не вылезла из постели: сказала, что слегка болит голова. Переводы я в этот день так и не достал из сумки: пока мы беседовали, что-то меня заставило пристально вглядываться в это лицо, впервые увиденное без очков. Я её лица до тех пор и разглядеть-то ни разу не мог, хотя знакомы мы были уже лет пять. Она сидела, ноги под одеялом, в какой-то белой полураспахнутой рубашке, и сама невероятно белая, по крайней мере, и шея, и плечо, с которого рубашка чуть сползла, были белей бумаги. Я спросил осторожно об этой бледности, может, она себя плохо чувствует? Но она беззвучно засмеялась и сказала, что всегда такая. Я придвинулся с креслом ближе. Она улыбнулась. Я молча протянул руки. Она молча наклонилась ко мне. Дальше всё было тоже молча.

Она была вся очень тихая, очень белая. Но это была вовсе не анемичность, я бы сказал про неё одно: белопенная. Пенились не только волосы, распущенные, как всегда, пенной казалась она вся. Беззвучная, легчайшая, белая пена. Это была какая-то потусторонняя русалочья сексуальность, тихая, белая и всё же ненасытная. Но – ни одного движения, ни разу даже не шелохнулась, только каждый раз – длинный, немыслимо длинный выдох.

Потом, до самого моего отъезда, наш «молчаливый роман» то на несколько месяцев затихал, то вдруг снова оживлялся непонятно как, когда и отчего. Я изредка заезжал к ней, когда её сестёр не было дома, да и она иногда приезжала ко мне, но только в солнечную погоду. Словно её пенность боялась питерских дождей и серого неба. Так оно и было: с конца октября и по крайней мере до Нового года она исчезала из города: не выносила темноты и промозглости питерской осени и зимы. Куда? А «на юг», подробнее не знал, наверное, никто.

В один из её приездов ко мне, несмотря на её крайнюю немногословность, мы всё же разговорились как-то более откровенно, чем обычно, и она спокойно сказала мне, что ей всё равно, сколько у меня баб, и что она «ни одного из своих любовников» не ревнует: «Лишь бы хотел меня, а прочее неинтересно», – спокойно и как бы лениво прошуршала она.

И вот в конце 74 года в Париже Ефим Григорьевич передал мне её архив. Сказал, что такова была ее воля. Как и когда она сказала об этом Эткинду, я, разумеется, не спрашивал, а он не говорил… В архиве не было ни одного перевода. Только стихи. Короткие тихие миниатюры, тихие и белопенные, как сама Вера.

Но почему вовсе нет переводов? Ефим Григорьевич предположил, что просто все её переводы давно опубликованы. Но я не уверен и в этом. Переводила Вера со всех скандинавских языков и почти со всех славянских. А еще с немецкого, который знала, как второй родной. К подстрочникам она относилась ещё непримиримей меня: «Переводить, не слыша звучания, да это же исполнять музыку композитора, которого никогда не слышала, нот которого не видишь, а так, потому что тебе о нём рассказали».

А стихи. Вот одно из них, из всего двухсот, примерно, написанных за тридцать лет:

В чём она, трагичность этой тишайшей, как и её автор, миниатюры? В неуловимой интонации? Кто-то недавно сравнил миниатюры Веры со стихами Г. Айги, но я не согласен: снежнорябиновые строчки Айги – все – писались как бы специально «под перевод», для западных поэтов-переводчиков, чтоб им проще было. Так мне кажется.

А тут тихий белый выплеск, всплеск. Так её и не напечатали никогда. Я хотел издать в Париже небольшую книжку её стихов, художник Генрих Элинсон, в свой очередной приезд из Калифорнии, сделал серию полуабстрактных иллюстраций, но тут моё крохотное издательство «Ритм» закончило своё краткое существование. А больше издавать было негде.

Весной семьдесят седьмого года у художницы Валентины Шапиро я познакомился с другой Валей – Павловой. Мы с ней мгновенно подружились. Валя была из детей первой эмиграции, родилась в Париже перед войной. Отец умер. После войны Валина мать вышла замуж вторично – за человека, жившего в городке Труа на востоке Франции и руководившего во время войны местным сопротивлением, по происхождению гагауза из Молдавии. Отчим Вали был человек интереснейший. Великолепный рассказчик, он, к сожалению, был уже стар и слеп, когда Валя привезла меня с ним знакомиться. [127] Василий Бетаки Снова Казанова (Меее…! МУУУ…! А? РРРЫ!!!) «Мы целовались там, где негде сплюнуть, Где нечем жить – мы жизнию клялись…» Павел Антокольский Так вот: рожденье – дурацкая шутка. Смерть тоже – едва ли прекрасна, Но тот, кто разжился любовью в промежутке, Уж точно, жил не напрасно!!! Ленгстон Хьюз

Старики жили в небольшом домике, который Валя купила им недалеко от «французской Венеции», города Монтаржи в ста с лишним километрах от Парижа. Было у них две собаки и четыре кошки. Одна из них в первый мой приезд как раз принесла двух котят, один был полосатый. А второго дымчатого и пушистого котенка нарекли Гри-ша. [128] Василий Бетаки Снова Казанова (Меее…! МУУУ…! А? РРРЫ!!!) «Мы целовались там, где негде сплюнуть, Где нечем жить – мы жизнию клялись…» Павел Антокольский Так вот: рожденье – дурацкая шутка. Смерть тоже – едва ли прекрасна, Но тот, кто разжился любовью в промежутке, Уж точно, жил не напрасно!!! Ленгстон Хьюз Эта вот Гри-ша побила все рекорды продолжительности кошачьей жизни: дожила до двадцати двух лет и умерла несколько лет назад.

Мы с Валей стали много, используя практически все свободное время, путешествовать по Франции, то на поезде, то на моей машине, а то и просто пешком. Вот когда я действительно узнал эту, наверное, самую разнообразную страну Европы…

Само собой разумеется, что мы сошлись на третий день нашего знакомства. И я лет пять, по сути дела, жил «равновесно» на два дома. Совсем откочевать к Вале я не мог: она, добрейший и умный человек, была тогда настоящей зависимой алкоголичкой, и вечером, когда напивалась, часто становилась трудно выносимой.

Лет через десять наши отношения постепенно перешли в просто дружеские.

По Валиной просьбе Валя Шапиро написала для неё мой портрет, причем в шутку и к моему большому удовольствию, сделала меня неуловимо похожим на Вольтера. [129] Василий Бетаки Снова Казанова (Меее…! МУУУ…! А? РРРЫ!!!) «Мы целовались там, где негде сплюнуть, Где нечем жить – мы жизнию клялись…» Павел Антокольский Так вот: рожденье – дурацкая шутка. Смерть тоже – едва ли прекрасна, Но тот, кто разжился любовью в промежутке, Уж точно, жил не напрасно!!! Ленгстон Хьюз