Ярослав Иосселиани - Огонь в океане

— Я вижу, вы еще не успели охмелеть, люди Шалиани? — продолжал монах, растягивая в недоброй улыбке свои червеобразные губы. — Кому-кому, а вам-то следует показать, как нужно пировать на великом празднике.

— Мои дети сегодня не хуже других веселились, добрый Онисимэ, а пить араку они не любят, — мягко ответил дедушка.

— Ты не прав, добрый Гиго, на празднике святого Квирика грех не выпить, не повеселиться, — монах перекрестился и вскинул к небу свои неживые глаза.

Женщины тем временем были заняты расплатой за святые услуги. Они укладывали в мешки мясо, лепешки, а в бурдюки выливали араку. Получив дань, монах сразу не ушел.

— Да, добрый Гиго, — вспомнил он, — правду ли говорят, что твои племянники выступили против правительства?

— Не знаю, добрый Онисимэ...

— Аббесалом и Ефрем одни выступили против правительства или с ними еще кто-нибудь? Вы не знаете? — вмешался в разговор отец.

— Это твой сын, добрый Гиго? — обратился монах к дедушке, сверля отца своими прозрачными глазами.

— Да, это мой сын Коция, он ученый человек, по-русски знает, в Широких странах бывал, — охотно ответил дедушка.

— Я вижу, бывал... бывал... — со скрытой угрозой произнес монах, переглянувшись со своими молчаливыми спутниками. — Нет, они не одни, к сожалению. Их совратили Сирбисто Навериани и некоторые другие отступники от святой веры. Они обманули многих людей. Разве ты не видишь, как мало сегодня пришло на праздник?

Я невольно оглянулся вокруг себя. Не было ни одного клочка свободной земли. Везде пир был в разгаре.

— Посмотри, мой сын, вот за этой полянкой уже никого нет, — сказал монах, как бы отвечая на мой невысказанный вопрос. — А раньше? Места не хватало и там, за полянкой. Сам пристав приходил, а теперь он уехал по делам в Кутаиси.

— Значит, не одни Аббесалом и Ефрем выступают против правительства, а весь народ? Так ведь, по-вашему, получается?

Глаза монаха гневно сверкнули.

— Это ты собираешься в Широкие страны? Твой путь, Коция, будет роковым, берегись!..

— Ты слишком долго у нас задержался, другие тебя с нетерпением ждут, святой отец, — холодно произнес отец.

— О великий Шалиани, помоги образумиться людям! — бормоча что-то про себя, монах отошел.

Все сели на свои места, но до еды никто не притрагивался. Несколько минут стояла напряженная тишина. Все поглядывали на дедушку, ожидая его гнева.

— Мне показалось, что он обиделся на нас, — робко произнесла, наконец, моя мать. — Если он будет молить против нас Шалиани, тогда...

— Шалиани не его бог, — прервал ее отец, — этот монах забыл своего бога. Его бог — Иисус Христос. А Шалиани выдумали сваны, он их бог. Иисус Христос против всякого Льягурки и Шалиани. Монах — темный человек, так что ты ничего не бойся. Его молитва — чепуха.

— Что ты говоришь, да еще в такой день! — заохала мать.

Ей вторила тетя Федосия. Дедушка сидел, нахмурившись, исподлобья оглядывая всю семью.

— Я пошутил! — отец поднял свою миску с аракой. — Давайте лучше выпьем за Аббесалома и Ефрема! Где-то они теперь?

Пришел дядя Кондрат. Он вымыл руки и сел за стол. Тетя Федосия подала ему кусок мяса и миску с аракой. Он пригубил напиток и стал с удовольствием есть мясо. Не сказал ни единого слова, ел и пил молча.

— Теперь твоя очередь, Коция, — обратился дедушка к отцу.

— Нет, не пойду! — решительно сказал отец. — Перед этим невеждой я на коленях ползать не буду.

— Тебе виднее, ты ученый человек, — не стал настаивать дедушка. — Но не забудь, что ты переселяешься со всей семьей, благословение нужно получить.

Оказалось, дядя Кондрат был в церкви и справлял какой-то обряд. После этого он должен был молчать целый день. Оказалось также, что он долго не соглашался на этот обряд, но Хошадеде строго приказала подчиняться всем законам религии, в противном случае она не пустит своих сыновей попытать счастья в Широких странах.

— Ох, мой Коция, испортил тебя Георгий! — вздохнул дедушка. — Ты ни одному богу не веришь.

Дедушка имел в виду путешественника, к которому в молодости мой отец нанялся проводником.

Путешественник полюбил моего отца и увез его сначала на Украину, а затем переехал с ним в Батуми. По словам отца, Георгия преследовала полиция, и он вынужден был жить под чужим именем. В Батуми он определил отца в ремесленное училище. Однако вскоре Георгия арестовали, а отца сразу же после этого выгнали из училища.

Все же отец научился говорить кое-как по-русски и по-грузински. Близкое знакомство с таким человеком, как Георгий, не прошло для отца бесследно. Его кругозор был значительно шире, чем кругозор других сванов, к которым он вернулся после ареста своего покровителя.

— Да, папа, все боги выдуманы кем-то, иначе зачем же им скрываться на небесах? Давно бы дали о себе знать людям.

— Никому этого не говори, — замахал руками дедушка. — Бог, может, и простит, если услышит твои слова. Но люди не простят. Прошу тебя, никогда так не говори!

Дедушка и отец говорили негромко, чтоб чужие люди, проходящие мимо нашего костра, не расслышали этого разговора.

Веселье вокруг продолжалось, но дедушка велел нам собираться домой. Мясо, лепешки, араку погрузили на Реаша. Часть груза взвалили на себя мужчины.

— Я понимаю, Коция,, за сто лет я много понял, очень много понял, — продолжал в пути дедушка разговор с отцом. — Я понимаю, что монахи и попы служат обману. Обман им нужен, чтобы забрать у нас последнюю лепешку, последнего быка, последнюю араку.

— Потерпи, папа, скоро что-то должно случиться, должно все стать по-другому... Недаром Аббесалом и Ефрем ушли куда-то.

— Эх, Коция, я всю жизнь терплю и жду! Мне ничего не надо, я жизнь свою прожил, а вот им жить, — только теперь он, казалось, заметил мое присутствие и похлопал меня по плечу. — Их хочется видеть счастливыми!

После этого отец и дедушка очень долго молчали. Оба они шли, опустив головы, с мрачными лицами.

Около дома дедушка наклонился ко мне и, строго глядя в глаза, произнес:

— Бабушке не говори, о чем слышал сейчас. И никому не говори, слышишь? .

Лето было на исходе. Поспели хлеба. Началась уборка урожая.

Женщины жнут хлеб. Мужчины скирдуют, кладут на сани или просто в мешках за плечами доставляют домой.

На дворе тоже кипит работа. Дедушка Гиго, Ермолай и я молотим. Молотилка — массивная дубовая доска, густо утыканная камнями.

Мы расстилаем колосья по очищенному от грязи двору, а затем единственный оставшийся в хозяйстве бык Годжу таскает доску по двору. Острые камни вышелушивают зерна из колосьев и одновременно разрезают на куски солому, которая зимой идет на корм скоту.

Мы с Ермолаем сидим на доске — это увеличивает ее вес. Когда у нас был еще и Балду, на доску садился и дедушка. Но теперь дедушка лишь наблюдает за обмолотом. Одному быку нелегко волочить тяжелую доску да еще троих людей.