Галина Кузнецова-Чапчахова - Парижанин из Москвы

Знаешь, что я не люблю в себе? Страх нарушить условности. Это нельзя, другое не полагается. Я так жила годами в запретах, пока не открыла, что это надо в себе изжить.

А караимочка — красивая? Фася очень похорошела.

А господин Пустошкин, Вали Розановой близкий друг, сделал мне комплимент… Ой, кукушка кукует… Раскуковалась. -

— Ванечка, мне удалось достать духи «Трефль»-любку. Вот здесь я капну на письмо. Слышишь, какой сложный аромат: дивных, огромных, для всех кроме меня ничем не пахнущих тюльпанов, а ещё чайной розы, фрезии; и, конечно, пунцовых гвоздик, даже азалии карликовой, даже гиацинтов и подснежников запах — ах, ка-а-к прекрасно! Но где же ты? -

— …Ну вот, опять осень. У сироты какая-то нервная болезнь, я его родителей не знала. Мама была в храме Введения Святой Богородицы. Встретила там моего берлинского знакомого, которому я когда-то помогла выбраться из Германии. Узнав о моём нездоровье, сказал то же, что и ты: «Подальше от гнилого климата. Надо в Париж, я дам записку к моему знакомому хорошему врачу». Не знаю насчёт Парижа. В Берлине, точно, дело поставлено хорошо. И если нужна операция, что ж… -

— Ольгунчик, Ольгушёнок, что я сделал? Я закончил «Именины»! Подбираюсь к «Масленице в Москве», а может быть, назову «Ледяной дом», ещё не решил. Главное, всё оставшееся несделанным по «Лету Господню» у меня уже в голове.

Ну, вот видишь, и люди тебе советуют в Париж для консультации о здоровье!

Ты спрашиваешь моё мнение о Жорж Санд. Интересны её письма к А. Мюссе, одному из её соложников. И источников, откуда она черпала нередко свои сюжеты. Закажи «Иллюстрированную историю французской литературы». Жорж Санд обновит твой французский язык. По сравнению с её героинями (о ней самой этого не скажешь) госпожа Бовари — грошовая гетера. Я рад, что наше мнение о мадам Бовари совпадает.

Крещу тебя, молюсь о тебе, мой ангел Ольгуночка.

Всегда твой Иван.

Всё страшное случается, когда его не ждёшь. Это им только казалось, что О.А. благополучно выбралась из «весеннего обострения». Следующей весной, весной 1943 года, с О.А. случилось то, что уже не оставит шанса вернуться к прежнему положению дел, придаст отношениям между О.А. и И.С. изнурительно непонятный трудный характер. Но они сами ещё долго не будут до конца это понимать, что такое случилось с О.А. летом 1943 года…

— Милый Ваня, мне трудно писать, но всё же, хоть строчку, сама. Операция была очень большая: ампутация груди, удаление железы под правой рукой и маленькая операция выше локтя.

О том, что я изуродована, что больно всё, даже вся правая сторона лица болит и открывать рот трудно, говорить не приходится. Так должно быть и надо благодарить Бога:

что рано, чудом обнаружила я опухоль, главное — именно вовремя;

что операцию делал удивительный доктор Кликенберг (о нём подробно потом, коротко не получится). Доктор сказал Ару, что удовлетворён операцией и мною — моей храбростью.

На этом пока всё. Крещу, целую. Оля.

P.S. А я знала, что заболею.

P.P.S. Представляешь, дубина Толен не взял двух пакетов масла, лекарства, банку мёда, кило ветчины. Сало сама коптила — наш мясной паёк на год. И пасхальное яичко не взял — там вид Кремля. Но ведь не со звёздами — с Российским гербом! Всё равно, как бы чего не вышло. Война действует на людей принижающе. -

В этом вся О.А.: полуживая после операции, она видит «принижение» войной и страхом человеческого достоинства, непосильных испытаний духа.

Вот такой vogus betont натуры О.А — упорство порыва, пограничное со срывом. С такого рода астеническим характером когда-то может случиться непоправимое. Случится ли? Зачем так много страсти вкладывается в отношение к необязательным и не столь уж важным случаям?

— Радость моя, деточка Ольгуночка! Так-то ты встречаешь свой день рождения! Ты, в самом деле, геройски перенесла испытание, у тебя и воля, и талант. И Господь с тобой, светик ты мой ясный.

Может, это не ко времени, но я скажу. Оля, я полюбил тебя ещё сильнее, если только можно любить ещё сильнее. Когда окрепнешь, пиши мне, как прежде, всё, что скажет сердце. Я нуждаюсь в тебе, я не могу без тебя любой, но только чтобы рядом.

А Толен — шкура. Ну, свинина ему в тягость, ладно, хотя знаю, как ты умеешь аккуратно всё паковать, килограмм ему в тягость. Но пасхальное-то яичко — чем он рисковал?! И у меня отказался взять для тебя гостинчик. Не человек — жестянка.

Перечитал вчера «Про одну старуху» и «Чудесный билет». Пятнадцать лет назад написал я эти слова: «Губить пойдут, а мы спасёмся». Только не терять веры — вот всё, что нужно русскому человеку. Нужна ему была революция? Война? Эта бойня кровавая? И эти англичане-американцы. В революцию остались в стороне, а теперь занялись бомбёжками мирных, беззащитных городов Европы, просто без разбору бросают бомбы на Париж.

Перепишу, пошлю тебе «Под горами». Болит рука от бесконечного писания — нерв. Прикладываю глинку и пишу. -

— …Ванечка, меня не оставляют боли везде. Но главное — всё страшное позади. Съездила наконец в Гаагу в церковь Марии Магдалины, с большими приключениями. Автобус ждали — никогда так не опаздывал. И потом попали уже на другой поезд, через Амстердам, попали чуть ли не в конце службы — к «Милость мира…». Но всё равно причастилась.

Посылаю тебе сказочку «Ландыши» — так как-то написалась. Жду, что скажешь честно, как она. -

— …Был у Оли в Сент-Женевьев. Приказал убрать грязно-розовые хризантемы, оставил несколько оранжевых махровых бегоний. Садовнику плачу исправно, но исправного ухода не видно. Если б и ты была рядом!

Видел памятник Мережковскому. Зина ждала, пока осядет земля. Памятник в её духе: пригласила самых модных скульпторов. Кажется, по проекту А. Бенуа. Ничего нелепее придумать невозможно. Впрочем, в духе и самого Мережковского. Какая-то треугольная шляпа (Наполеоновская? Александра I? Не ведаю), а под ней всякого жита на лопате.

Получила ли ты «Под горами»? Обещанной от тебя сказки пока нет.

О-ля! Я больше не могу один. Нет сил писать об отце и его болезни — завершать «Лето Господне». Как будто сам умираю вместе с ним. Так ли писал Толстой о смерти отца? Где ты, О-ля? Как чувствуешь себя? Ты слышишь, как я кричу твоё имя по ночам?

А я старею, радость моя. Вон Бунину 73 год, он, правда, старше меня. Большой мастер. Но человек… Последний раз видел его в Монтекарло в сентябре 38 года. Ни разу не поставил в казино! Как пропустить такой случай — я проиграл, но зато какой азарт! Скуп наш патриций времён упадка. Галина-заика была с ним и Вера Николаевна, которой наскучило всё, даже его безобразничанья, его всегда обязательно громкое, на публику, «Ве-раа!».

Мой рассказ «Свет во тьме», знаю, суховат. Он дорог мне тем, что писался в Алуште. Электричества не было. В это же время «Неупиваемую Чашу» писал с керосиновой коптилкой. Заболели глаза, и Серёженька переписывал рассказ под мою диктовку почти по памяти.