Уильям Таубман - Хрущев

Но гости приезжали по выходным, а будние дни Хрущев и его жена проводили в одиночестве. В молодости, в Донбассе, у Хрущева была фотокамера; перед войной он носил с собой «Лейку», но в 1941 году оставил ее в Киеве. В 1947-м, поправляясь после воспаления легких, Хрущев вновь занялся фотографией. И теперь он вернулся к старому увлечению, причем пленки проявлял сам, в ванной. Скоро он переключился на слайды, которые с удовольствием показывал детям, внукам и гостям. Некоторое время носил камеру (вместе с приемником) с собой на прогулки и снимал бесконечные пейзажи. Однако, как замечает Сергей, «фотодело по-настоящему не захватило отца. Скорее, это было простое времяпрепровождение… А когда прошло несколько лет и отец неоднократно перефотографировал все вокруг, это занятие ему окончательно надоело» 27.

Больше привлекло Хрущева садоводство. Дочь Елена, сама увлеченный садовод, принесла ему книгу под названием «Промышленная гидропоника»: Хрущев внимательно ее изучил, всю испещрив пометками, заметками на полях, сделав множество закладок. По всем правилам он подготовил питательную смесь для растений, построил во дворе теплицу и начал эксперимент. Гидропоника ожидаемых результатов не дала, и Хрущев обратился к традиционным методам: у себя на дачном участке он выращивал укроп, картофель, редис, тыкву, подсолнечник и, конечно, кукурузу. Сам он работал в саду до изнеможения и призывал к себе на помощь всех, кто оказывался поблизости, — родных, гостей, даже тех охранников, что помоложе (пока новое начальство не запретило им помогать Хрущеву). Каждую неделю он разрабатывал план на следующие выходные и в субботу отправлял на огород всех, кто не мог изобрести уважительной причины для отказа или не доказал уже (нарочно или нечаянно) свою неспособность к огородничеству, выполов вместо сорняков огурцы. Самым верным помощником Хрущева стал его десятилетний внук Никита. Бывшему слесарю, кажется, особенно нравилось «командовать» помощниками с высшим образованием. «Я вам сейчас покажу, как это надо делать, — говорил он, раскладывая перед собой слесарные инструменты. — Инженерами называетесь, а трубы ни согнуть, ни привернуть не можете» 28.

Но больше всего Хрущев любил жечь костры. «В любую погоду, даже если шел дождь», вспоминает Сергей, он надевал зеленовато-бежевую накидку, подарок французского капиталиста, собирал хворост, разжигал костер и «часами смотрел на огонь». В будние дни единственным его спутником был пес Арбат, немецкая овчарка, а когда пес умер — дворняжка Белка. («Дворняжки и умнее, и преданнее, и неприхотливее, — замечал Хрущев. — Зачем мне оболтус с родословной?» 29) По выходным вокруг костра собирались родные и друзья и слушали его бесконечные истории о молодости в Донбассе, о том, как он мечтал стать инженером и своими руками собирать «умные» машины. «Костер догорал, и заканчивались истории», — пишет Сергей. Хрущев жег костры в любое время года, но больше всего любил весну. «Осень ему не нравилась. В сущности, он ее терпеть не мог. Темнота и завывание ветра его угнетали, а сосны, угрюмо качающие темными ветвями, напоминали ему о смерти» 30.

Хрущев был не единственным лидером, впавшим в депрессию после внезапной потери власти. То же самое произошло, например, с Ричардом Никсоном. Уныние, охватившее обоих политиков, ясно свидетельствует о том, что значила для них публичная жизнь, как тесно их представления о себе были связаны с обладанием властью 31. Однако в определенном смысле отставка Хрущева принесла ему облегчение. На людях Хрущев всегда демонстрировал непоколебимую уверенность в себе, и никто не знал, что в глубине души он — самый суровый критик собственных недостатков. Только теперь, освободившись от груза амбиций, он приобрел свободу признаваться в своих ошибках и даже просить за них прощения. Он сожалел о том, что не реабилитировал Бухарина, что в 1962–1963 годах нападал на интеллигентов. Он осуждал власть за арест в 1966-м Даниэля и Синявского, предупреждал о недопустимости реабилитации Сталина, критиковал вторжение в Чехословакию в 1968-м. О «советском рае», границы которого были закрыты на замок, высказывался так: «Рай — это такое место, где люди хотят остаться навсегда, а не из которого бегут! А у нас все двери закрыты и заперты. Что это за социализм? Какого черта мы держим народ в цепях? Что это за порядки? Меня некоторые ругают за то, что временами я открывал двери. Но, если бы бог дал мне продолжать, я бы и двери, и окна настежь распахнул» 32.

Он стал «добрее, внимательнее и откровеннее» по отношению к детям. Прежде Хрущев никогда не рассказывал Юлии о ее отце и матери — а тут однажды во время прогулки сказал ей: «Своим отцом ты можешь гордиться — он был отважный летчик. А мать твоя ни в чем не была виновата» 33. Внуков Хрущев всегда обожал, но теперь у него было больше времени и возможностей для выражения своей привязанности. На домашней киносъемке запечатлена трогательная сцена: маленький Никита вдруг, оторвавшись от прополки огорода, бежит обнять дедушку, и тот нежно обнимает и целует его в ответ.

Но прежде всего Хрущев посвятил себя созданию мемуаров — Геракловой задаче, целиком занявшей последние годы его жизни. С 1966-го, когда он оправился от болезни поджелудочной железы, близкие начали уговаривать его взяться за перо, да и гости, приезжавшие в Петрово-Дальнее по выходным, постоянно спрашивали, пишет ли он воспоминания. Поначалу Хрущев сопротивлялся: он помнил, как КГБ предлагал запретить работу над мемуарами маршалу Жукову, и понимал, какой фурор вызовет известие о том, что воспоминания пишет опальный советский лидер. В конце концов гордость и желание оправдать себя взяли верх, и он решился рассказать о том, как видится ему прошедшая жизнь.

В августе 1966 года Хрущев был готов начать работу. Он и до этого часто рассказывал домашним и друзьям о прошлом, особенно о войне и о последних годах жизни Сталина, однако избегал любых разговоров о своих наследниках, тем более о том, как они постепенно сводят на нет его реформы. Именно их сопротивление хрущевским реформам, замечает Сергей, а также реальная возможность реабилитации Сталина и придали Хрущеву решимости. Не последнюю роль сыграли, конечно, и обвинения его в «волюнтаризме» и «субъективизме» — а проще говоря, в неспособности управлять страной 34.

Однажды теплым утром, в августе 1966 года, Хрущев вместе с мужем внучки Юлии журналистом Львом Петровым сел в саду перед магнитофоном и начал диктовать свои воспоминания. Поначалу он просто пересказывал истории, которыми развлекал гостей. В первый день, по рассказу Петрова, он говорил о Карибском кризисе. Скоро Хрущев установил себе расписание: он надиктовывал свои рассказы на пленку в течение нескольких часов утром и нескольких часов после обеда, как в присутствии слушателей, так и без них.