Януш Мейснер - Варшава - курс на Берлин

Безусловно, ему тогда грозила серьезная опасность. Он увидел вспышку, пламя разрыва и отваливающиеся куски обшивки левой плоскости. Самолет подбросило вверх, взрывная волна сбила машину с курса, и она резко накренилась влево, в сторону покалеченного взрывом крыла. Капитан выровнял самолет с помощью элеронов и, рассчитав, что на большой скорости он еще сможет некоторое время удерживать "як" от непроизвольного крена, повернул в сторону аэродрома.

Несмотря на то что мотор работал на полных оборотах, Хромы сумел выжать из поврежденного "яка" всего лишь 300 километров в час, а до Барнувко оставалось около ста километров. Уже на полпути у него онемели руки от нечеловеческого напряжения. Капитан хотел было приземлиться на первом попавшемся поле, чтобы избавиться от судорожного напряжения мышц. Но он знал, что это окончательно угробит "як". И, стиснув зубы, он летел дальше до самого Одера, подгоняемый огнем вражеских зениток.

Наконец, еще издали, Хромы увидел знакомый лес, среди которого спряталось Барнувко. С большим трудом зашел против ветра и попробовал убрать газ, но из-за завихрений в большой дыре левой плоскости самолет чуть не сорвался в штопор. И летчик снова вынужден был увеличить обороты и еще дважды заходить на посадку, пока наконец не приземлился.

Капитан Хромы сказал мне тогда, что до сих пор не понимает, каким чудом ему удалось тогда приземлиться. Не трудно представить, что он пережил, прежде чем вылез из кабины совершенно обессиленный.

Я смотрел на него и думал, было ли это происшествие самым трудным для него испытанием на фронте. Как бы читая мои мысли, он покачал головой и сказал:

- Знаете, эта пробоина, полученная мною над Берлином, была действительно большой неприятностью. Даже сегодня, вспоминая об этом, я все еще ощущаю судорогу в руках. Но только, как мне кажется, самое худшее, что мне пришлось пережить, случилось под Науэном.

Мы тогда вдвоем с Калиновским возвращались из разведки над Большим каналом. Мы побывали над Ратеновом на реке Хафель. Это примерно в ста семидесяти километрах от Барнувко. Поэтому после выполнения задания нам пришлось сесть уже на новом аэродроме возле Штейнбека, значительно ближе к Берлину. Зенитная артиллерия под Ратеновом встретила нас довольно "удачными" залпами: снаряды ушли почти на километр в сторону. Мы отметили на карте баржи и суда, стоявшие в порту и на канале, и повернули на восток. Науэн, большой железнодорожный узел, также расположен на этом канале, в сорока километрах от Ратенова и на северо-запад от Берлина.

Как вы знаете сами, в то время гитлеровцы очень плотно перекрывали патрулями воздушное пространство над своей территорией. И вот там, над Науэном, из облаков, на нас внезапно свалились двенадцать "мессершмиттов" и тут же пошли в атаку. Калиновский заметил их и сразу устремился вверх. Я услышал, как он бросил мне по радио: "Уходи в облака!" В ту же минуту я заметил первую четверку "мессершмиттов". Я как-то сумел нырнуть под них, но все было напрасно: вторая четверка свалилась на меня сверху и, хочешь не хочешь, я один должен был принять бой.

Сначала я подумал, что теперь мне конец. Но тут же сказал себе, что если не избавлюсь от таких мыслей, то погибну. Я взял себя в руки и решил драться. Должен вам сознаться, что к такому решению было очень трудно прийти. Ведь со всех сторон меня клевали "мессершмитты". И только когда один из них попал на прицел, я вдруг решил, что вырвусь отсюда, вырвусь во что бы то ни стало, а может, даже и собью хоть одного фашиста. Но эта бодрящая мысль очень скоро меня оставила. Только я нажал на гашетки, как один из фашистских самолетов повис у меня на хвосте, а второй сбоку начал дырявить корпус моего "яка"... Я съежился, стараясь превратиться в комок, хотя прекрасно понимал, что это не поможет. На мое счастье, им всем очень хотелось меня прикончить, и поэтому они скопом бросились на меня и только мешали друг другу. Они все вместе ринулись за мной вниз, когда я вошел в крутое пике, а затем неожиданно взвился свечой вверх и скрылся в облаках. Если бы хоть один из них остался наверху и поджидал меня там, мне сегодня не пришлось бы с вами беседовать.

Представляю себе, как они были взбешены. Я почувствовал себя в безопасности и с облегчением вздохнул. Потом я выскочил из облаков вверх, как пробка из воды, и... увидел четыре "мессершмитта".

Меня словно кнутом подстегнуло. Инстинктивно я нажал на гашетки, дал по самолетам короткую очередь и, не дожидаясь ответа, снова нырнул в спасительные облака. Там я постепенно пришел в себя, но уже не чувствовал прежней уверенности: теперь немцы стерегли меня и сверху и снизу.

Я решил как можно дольше не вылезать из облаков и по приборам лететь на восток. Но, взглянув на приборы, я увидел, что указатель крена не работает: шарик замер в левом крайнем углу шкалы, совершенно не реагируя на резкие движения рулем.

Уже через минуту я перестал ориентироваться. Мне казалось, что я скольжу на правое крыло, и поэтому я скользил влево, сбиваясь при этом с курса. В конце концов я вывалился из облаков и снова увидел ровный ряд четверки "мессершмиттов". До того как они открыли по мне огонь, я успел снова спрятаться в облака, однако остатки самообладания покинули меня теперь окончательно. Я еще дважды делал попытку оторваться от фашистов, но каждый раз находил их сбоку или сзади. Две четверки подстерегали меня чуть ниже облаков; третья, очевидно, прочесывала даже облака, чтобы выкурить меня оттуда, или же находилась выше. Я не мог дольше чем минуту лететь вслепую, и каждый раз совершал все большие ошибки в оценке положения самолета.

Меня охватила тревога, и, что скрывать, липкий страх пополз по спине, мокрой от пота. Голова разламывалась, в висках стучало, и боль, словно тонкие иглы, пронизывала мозг. Перед выходом из облаков во мне пробуждалась надежда, что "мессершмиттов" уже нет, и каждый раз я ужасался, видя, что они идут прямо на меня. Так я медленно, но упорно продвигался к востоку, а фашисты стерегли меня, готовые к атаке и уверенные, что я все равно от них не уйду.

Я тоже знал, что рано или поздно они меня перехватят; горючее кончалось, а у них его определенно было больше. Тогда я решился на крайность: войдя в облака, развернулся на сто восемьдесят градусов и взял курс на запад, стараясь выдержать это направление как можно дольше. Это была отчаянная попытка: я отдалялся и от аэродрома и от линии фронта. При вынужденной посадке я наверняка попал бы в плен! Но это был последний, хотя и небольшой шанс на спасение.

Я летел в толще облаков, ничего не видя и не реагируя на обманчивые крены машины, и только все время всматривался в компас и указатель скорости. Летел минуту... две... четыре. Мне казалось, что я иду к земле, но скорость нисколько не возросла.