Януш Мейснер - Варшава - курс на Берлин

- Это случилось, кажется, весной сорок четвертого года? - спросил кто-то с другого конца стола.

- В апреле, - подтвердил Лазар. - Гаврилов всегда повторял мне, что атаковать противника в воздухе намного легче, чем умело выйти из боя, когда противник находится в более выгодном положении. И он считал, что лучший выход из такого положения - переворот в подходящий момент.

Вспыхнул короткий профессиональный спор, после чего Лазар сказал:

- Непосвященным всегда кажется, что если дело доходит до воздушного боя, то один из противников обязательно гибнет.

- Или, в лучшем случае, выбрасывается с парашютом из подбитой машины, вставил поручник Подгурский.

- Но, к счастью, не так страшен черт, как его малюют, - сказал капитан Хромы. - Большинство схваток, как правило, заканчивается несколькими пустяковыми дырами в крыльях или фюзеляже. Что же касается "непосвященных", то у них просто не хватает разума, чтобы все себе правильно уяснить. Вы попробуйте рассказать о каком-нибудь тяжелом бое тому, кто ни черта в этом не смыслит. Я говорю о таком бое, из которого летчик вышел целым и невредимым, не сбив ни одного самолета противника. Или же попробуйте рассказать о молниеносной схватке, длящейся всего несколько секунд и заканчивающейся безрезультатно. Наверняка ваш "непосвященный" ни черта не поймет, и вам не удастся произвести на него впечатление. Он просто не поверит, что такая молниеносная схватка не менее грозна и опасна, чем сражение многих эскадрилий. Такой бой покажется ему пустячным и не заслуживающим внимания. А почему? Да потому, что такие люди считают, что мерой храбрости, хладнокровия и прочих высокопарных понятий, сущности которых такой человек никогда не постигнет, может быть только бой, который оканчивается хотя бы одним сбитым самолетом. А ведь в действительности иногда выход из безрезультатного боя бывает намного тяжелей и требует большего хладнокровия, нежели эффектная победа, которая порою дается просто случайно. Вот почему Гаврилов, по-моему, был прав, утверждая, что выйти из тяжелого боя уцелевшим - неизмеримо труднее и почетнее, чем сбить растяпу противника. И у Лисецкого, и у Баева, и у Шварца - у каждого есть на счету сбитые самолеты. И все трое провели не один воздушный бой. Но ручаюсь, что ни один из них не считает самым трудным тот бой, в котором ему удалось сбить самолет. У всех нас были схватки, окончившиеся безрезультатно. Они могут показаться неэффектными, но все мы довольны тем, что вышли из этих схваток невредимыми. Но только... Очевидно, вам незачем об этом писать, - обратился он ко мне. - Ведь в этих боях для читателя будет отсутствовать главное меткая очередь, разящая врага.

Я почувствовал на себе уже знакомый мне пронизывающий взгляд капитана. И хотя я знал, что в темноте он не видит меня, мне казалось, будто его взгляд читает мои мысли и изучает их, ожидая, что же я скажу.

Безусловно, он во многом был прав. Ведь действительно трудно, не повторяясь, рассказывать обо всех этих безрезультатных схватках. Совершенно естественно, что любой автор из имеющегося материала сразу же выберет, не углубляясь в подробности, наиболее эффектный случай. Возможно, от этого пострадает точность описываемого факта, но зато выиграет его красочность. Если бы мне пришлось создавать документальную повесть, я бы, очевидно, описал все последовательно - все вылеты, все бои, всё, что совершили эти летчики.

Тогда же, в беседе за кружкой пива, я совершенно не представлял, что мне удастся соорудить из всех хаотичных фактов, обрушившихся на меня. А реплики и пронзительные взгляды капитана Хромы я тогда воспринимал как непонятные упреки в мой адрес, против которых ничего не мог возразить. Но капитан сам вывел меня из затруднения.

- Мне кажется, чтобы что-то написать, вам, безусловно, надо собрать как можно больше материала, - сказал он.

Я ответил ему, что меня интересует каждый их бой, и тут же обратился к поручнику Лазару с просьбой продолжить свой рассказ.

- Я как раз и хотел рассказать вам об одном тяжелом бое, который мы провели вместе с поручником Бобровским, - начал Лазар. - Это произошло во второй половине апреля, когда полк стоял в Барнувко. Мы вылетели на разведку района Шведт, Ангермюнде, Иоахимсталь. Нам надо было сфотографировать аэродром в Эберсвальде и выяснить обстановку на канале Финов вплоть до реки Хафель.

Мы не сомневались, что истребители противника постараются помешать нам. Тем более что погода была хорошая, и в воздухе висела только легкая дымка. Мы подошли к Эберсвальде с северо-запада. Летели на высоте тысячи пятисот метров, ориентируясь по озерам, вытянувшимся от Ангермюнде до самого канала Финов. Поручник Бобровский произвел съемку, пройдя с севера на юг прямо над самым аэродромом.

Затем мы развернулись, и тотчас же я заметил несколько ниже нас шесть самолетов. Мне не удалось сразу их распознать. Прошло не меньше минуты, пока я убедился, что это "фокке-вульфы".

А тем временем Бобровский успел свернуть вправо к каналу и значительно отдалился от меня. Я поискал его глазами и увидел, что до него было не менее километра и что его окружает шестерка фрицев. Один из них уже готовился обстрелять Бобровского, заходя ему в хвост.

Я не успел прийти ему на помощь. Среди облаков, в мягком рассеянном солнечном свете, я увидел прямо над собой "фокке-вульф ". За ним пронесся второй и третий, а когда я взглянул вверх, то увидел, что и меня уже окружила целая шестерка. Теперь мы были отрезаны друг от друга. Я успел еще заметить, как Бобровский сделал стремительный разворот с набором высоты и исчез в облаках. Надо было позаботиться о себе. И тут я припомнил советы Гаврилова: спасаться переворотом. Прицелившись в ближайший от меня "фокке-вульф", я дал по нему очередь, сразу же сделал переворот и бросил свой "як" в крутое пике. В меня никто не стрелял, вероятно упустили из виду. Я выровнял машину почти над самым каналом. Взяв курс на запад, долетел до Хафеля, потом повернул на восток. Вражеских самолетов нигде не было видно, и я совершенно успокоился. И только пролетая над Эберсвальде, заметил какую-то машину. Она явно преследовала меня. На всякий случай я поднялся выше, но скорости не увеличивал. Возможно, думал я, меня догоняет поручник Бобровский.

Теперь мне приходилось распределять свое внимание между догонявшим меня самолетом и зенитками противника, да к тому же наблюдать за движением по каналу и на его берегах. Узкая полоса канала то и дело разветвлялась, образуя посредине ряд островков, соединенных мостами. Прорвавшись сквозь заградительный огонь зениток у Одерберга, я снова оглянулся. Догонявший меня самолет был уже близко, но распознать его я еще не мог: он шел со стороны солнца.