Валерий Болдин - Крушение пьедестала. Штрихи к портрету М.С. Горбачева

— Знаю, что вы хотите обязательно завершить учебу, и одобряю это. Давайте мы зачислим вас литсотрудником в сельхозотдел, и вечерами, когда сможете, приходите в «Правду», вживайтесь.

Так начался мой путь в журналистику и большую политику.

…И вот я вновь вхожу в кабинет главного редактора, в котором мало что изменилось за долгие годы. Афанасьев стоит за своим пюпитром, на столе рядом стопка исписанных листов, он поднимает голову и говорит:

— Звонил Горбачев, просит, чтобы я отпустил тебя к нему помощником. Ты что, его знаешь?

Я с удивлением смотрю на Афанасьева:

— Нет, — отвечаю, — даже вблизи не видел, какой он — не знаю.

Афанасьев смотрит недоверчиво, ему непонятно, как это может быть.

— Наверное, на Ставрополье встречались, — предположил он.

— Да нет, в Ставрополе не был, а в Минводах, где приходилось отдыхать, встречать не довелось.

— Ну, все равно, — он морщит лоб, откидывает назад длинные седеющие волосы и решительно продолжает:

— Я сказал — не отпущу. С кем я останусь? Это уже какого человека выдергивают, скоро в «Правде» работать будет некому. Ты-то это понимаешь?

Он начинает перечислять фамилии журналистов, ушедших на повышение в другие газеты и журналы, на партийную работу.

— В общем, имей в виду, я тебя не отпускаю и, если надо, буду жаловаться.

Он подбирает имя, на кого бы сослаться. М. В. Зимянин не подходит — всего лишь секретарь ЦК, сказать Л. И. Брежневу — так я не поверю, да он и сам понимает, что это несерьезно, учитывая болезненное состояние Леонида Ильича, о чем знал каждый правдист.

— Суслову, — вдруг выговаривает он, хотя я знаю, что с ним у Афанасьева никаких контактов не было, — или Кириленко, — для убедительности добавляет он и умолкает.

Я удивлен. Смотрю на Афанасьева и обдумываю сказанное. Горбачева я не знаю. Курортных секретарей — этих баловней судьбы — вообще не перевариваю. Знаю, что большинство из них приблатненные. Крутятся вокруг отдыхающего начальства и пользуются его благосклонностью. «Правду» люблю, журналистскую работу особенно, и идти в контору, как среди правдистов называли ЦК, не хочется. Я-то знаю, что это за адова работа помощника. Его больше всех нагружают работой, сильнее всех ругают, считая своей собственностью.

— Ты позвони Лущикову, это его помощник, и скажи, о чем договорились, — завершает разговор Афанасьев.

Он не продолжает, и я не пойму, что мне сказать. На всякий случай никуда не звоню и жду — может быть, вопрос отпадет сам собой. Однако не тут-то было.

Через несколько дней Лущиков звонит сам. Мы знакомы, хотя и не очень близко, но встречаться с ним мне приходилось. Иногда он, будучи еще помощником секретаря ЦК Ф. Д. Кулакова, звонил и просил, чтобы «Правда» по каким-то вопросам опубликовала статьи.

Анатолий Павлович вежливо здоровается, спрашивает, как идут дела, впрочем, ответ его не очень-то интересует. Он говорит, что у Горбачева был разговор с Афанасьевым о новом моем назначении, но тот отказывается отпустить. А что думаю я? Для меня ответ готов давно, он апробирован опытом многих партийных работников. И потому отвечаю: меня работа в газете устраивает, и менять ее не собираюсь, но если ЦК решит иначе, то мне трудно на чем-то настаивать. Лущиков молчит.

— Ну хорошо, — заключает он и прощается.

Восточные мудрецы правы: начальство не страшно.

Страшно, если оно тебя заметит.

Через несколько дней меня приглашают к Горбачеву. Старая площадь. Центральный Комитет КПСС. Подъезд № 6, восьмой этаж. Ждать мне не пришлось, и я захожу в небольшой кабинет секретаря ЦК с низкими потолками, жалюзи на окнах, каким-то невкусным искусственным воздухом. Запах синтетики пронизывает все помещение.

Навстречу мне поднимается человек среднего роста, с благообразным лицом, полными губами, карими, с каким-то внутренним блеском глазами. Однако от шевелюры, видимо некогда пышной, остался седоватый венчик, обнажилось несколько багровых родимых пятен, брызнутых на лоб и стекающих к бровям. Больше ничего примечательного в его внешности не запомнилось.

Впрочем, кое-что еще осталось в памяти. Одет он с претензией на шик. Коричневых тонов костюм, сшитый хорошим мастером, импортная и, видимо, весьма дорогая кремовая сорочка, в тон коричневые галстук и полуботинки. Впечатление, что все сшито только вчера и еще не успело помяться.

Он протягивает, как награду, мягкую и безвольную руку, обходит меня.

— Мы, кажется… — начинает Горбачев, но я продолжаю:

— Не встречались, — снимая его сомнение.

Присаживаемся в кресла. Разговор носит общий характер, касающийся вопросов сельского хозяйства. Затем, как уже решенное, Михаил Сергеевич обсуждает, что он ждет от меня, какие вопросы надо вести. Я молчу, не зная, то ли Афанасьев сломался и дал согласие, то ли спрашивать его, а равно и меня просто не собираются. Во всяком случае, хочу зафиксировать некоторые свои желания. Я говорю, что по совместительству преподаю на Высших экономических курсах при Госплане и не хотел бы этого бросать, да и в издательстве у меня готовится книга, в работе ряд статей.

— Это хорошо, — соглашается он. — Это будет помогать делу.

Знал бы я тогда, что этого одобрения хватит всего на месяц и потом его ревнивые чувства никогда не позволят мне писать и тем более вести преподавательскую работу. Впрочем совместительство категорически не одобрялось в ЦК. Считалось, что все силы должны быть отданы одному делу, одной страсти.

Я уходил обескураженный, так и не дав согласия на работу. Вечером Афанасьев стеснительно сказал, что на него надавили, а утром на редколлегии произнес пламенную речь, что «Правду» растаскивают и что все это он так оставить не может. Но к кому он собирается апеллировать, уже не говорил. Во всяком случае, с Зимяниным он, видимо, советовался, но многоопытный Михаил Васильевич рекомендовал ему «не задираться» и понять, что кадрами делится не только «Правда», но и в «Правду» направляют людей, поработавших в ЦК.

Так завершился период моей работы в газете. Я всегда жалел об этом и надеялся, что когда-то положение изменится и я смогу вернуться в журналистику, причем вернуться в любом качестве, ибо творческую обстановку в «Правде» нельзя было сравнить ни с какой иной работой. Впереди открывалось нечто неизвестное.

Но ни тогда, ни позже не думал, что будет так трудно жить в новой для меня среде со своими традиционными правилами, которые нарушать было невозможно. Единственное, что я осознавал в полном объеме, так это то, что впереди будут бури и бешеная борьба. Об этом свидетельствовала сама обстановка, та атмосфера недовольства, которая сгустилась в обществе, и очевидно, что гроза должна была сопровождаться дождем, если не ливнем. Можно ли будет уцелеть и с пользой для дела работать в этом потоке страстей?