Николай Кузьмин - Огненная судьба. Повесть о Сергее Лазо

— Самолично не имею никакого права. Для чего у нас Совет? Чтобы советоваться!

— Смотри, досоветуемся!..

Доругиваясь, эти люди уходили, голоса их затихали на улице. В фанзе наступала тишина, лишь изредка прошелестят робкие шаги — это пройдет по циновкам старенькая кореянка.

День-деньской Егорша оставался с глазу на глаз с бессловесной старушкой. Даже в крохотной фанзе она ухитрялась быть незаметной. Вечером заявлялся Пак и, словно хозяйка ухват, ставил в угол винтовку. Это был совсем не тот Пак, которого столько лет знал Егорша. Каждое утро кореец отправлялся в Совет, помещавшийся в деревенской школе.

— Твоя вставай, твоя тоже ходи! — уверенно сказал он Егорше.

Нет, Пак изменился неузнаваемо! Что же произошло?

Снаружи послышались голоса, в фанзу вошли сивухинский зять Влас в потрепанной шинели и незнакомый человек в очках.

— Альён хасимника (здравствуйте)! — громко произнес очкастый.

Он ткнул пальцем в переносицу, поправляя очки, и склонил голову набок, разглядывая выздоравливающего.

— Тэ-эк-с, прогресс явно налицо!

Ага, вот кто совал ему под мышку холодную скользкую палочку! Егорша слабо улыбнулся.

Очкастый сел, уперся кулаками в колени. Глаза его смотрели строго.

— Егорша, Егор… следовательно, Георгий. Имя-то у тебя, а? Героическое имя! Георгий-победоносец… слыхал? А то — Егорша. Кончилось то время, забудь и выкинь. И гляди на жизнь с точки зрения. Хозяином гляди! Ты кто? Трудовой элемент! Значит, откачнуться от нас не имеешь никакого права. Вот как он, — показал очкастый на улыбающегося Пака. — Мы корейскую нацию освободим поголовно. Теперь наше время!

Мало что понял Егорша из слов очкастого, но главное было ясно — жить следовало совсем иначе, чем прежде. Тот же Пак… не узнать стало человека!

Влас, такой же молчаливый, как и его тесть старик Сивухин, терпеливо слушал своего товарища. Затем он напомнил, что время уходить. Влас называл очкастого Тимошей. Они поднялись, Пак вышел их проводить и долго не возвращался. В фанзе было слышно, как приходившие с кем-то встретились у ворот, заговорили, стали спорить — голоса ожесточились.

— Про высадку японцев ты, как понимаю, слышал. Очень хорошо! А знаешь, что они первым делом сделали? А-а, молчишь! А они взяли и арестовали весь Совет.

— Японцы? Не имели никакого права!

— Ну, может, не сами, а наусъкали кого-то. Тех же генералов с офицерами и науськали. А тем что? Только дай душу отвести. Суханова, председателя, убили. Был человек, вот как ты сейчас передо мной, и нету. Вот они как действуют-то! А ты говоришь. Соображать надо, не маленький уже… Сейчас такое дело заварилось; или они нас, или мы их.

Через несколько дней Пак одел Егоршу потеплее и повел в школу. От свежего воздуха потемнело в глазах. Пришлось остановиться, подождать. Сияло солнце, снегу оставалось мало. Просыхающая тропинка вела через поле к деревне. Пока одолели эти километры, Егорша с Паком несколько раз останавливались и переводили дух. Пак ласково улыбался и поправлял на плече ремень винтовки.

В школе, длинном бревенчатом доме без ограды, дни напролет толпился народ, накурено было так, что свежий человек в изумлении останавливался на пороге и делал усилие, чтобы разглядеть, кто здесь находится. В дверях Егорша и Пак столкнулись с величественным дедом Кавалеровым, старик степенно ответил на поклон и, щупая дорогу костылем, стал спускаться по затоптанным ступеням. Следом за ним стремительно скатился солдат в папахе и шинели и, кидая с сапогов комья грязи, куда-то побежал.

В угловой комнате было синё от дыма. В кадке, заваленной окурками, никла умирающая пальма. Тимоша бегал от окна к столу и в отчаянии вздымал над головою руки. Он уже охрип от спора. Ему ядовито возражали Влас, Петро и еще двое незнакомых.

— Абсурд мышления! — вскрикивал Тимоша. — Китайцы показали себя натуральными сволочами. У них с Лазо был мирный договор. С какой стати они выпустили Семенова? Мало он дел натворил?!

Влас и бывшие солдаты, а с ними и Петро настаивали на том, чтобы на всякий случай создать в деревне боевую дружину. У соседей — во Фроловке, в Казанке, в Хмельницкой — мужики уже вооружались и хотят договориться о взаимопомощи. Время по всем приметам наступало грозное. На побережье уже скопилось несколько японских дивизий. А тут еще приказ Колчака о мобилизации в белую армию. Тимоша протестовал:

— Колчак нам не указ. Не дадим ему ни одного мужика. Японцы и американцы? Пускай. Культурнейшие нации. Да и, повторяю, к нам они не сунутся. А если сунутся, мы им быстро утрем нос. «Мы, скажем, сами по себе, а вы — сами по себе». Они и уберутся.

— И Колчак, думаешь, тоже уберется? — теряя терпение, спросил Петро.

— Колчак далеко, за Уралом. Ему не до нас.

— Пошлет кого-нибудь.

— А вот пошлет, тогда и будем думать. Все, товарищи, дискуссию прекращаю. Перехожу к другим вопросам. — И Тимоша показал, чтобы Пак и Егорша подошли к столу.

Во все глаза смотрел Егорша на этого необычайного человека. Как он разговаривает! И с кем? С самими солдатами! А поглядишь — щелчком можно прибить.

— Так, — произнес Тимоша, изучая застенчиво жмущегося батрака поверх очков. — Экой ты, брат, верзила! А все пугаешься. Кого? Я ж говорю: смотри на жизнь с точки зрения. В общем, вот товарищ Пак тебе все объяснит. Он у нас теперь уполномоченный Совета…

В первую ночь, оставшись один в большом школьном доме, Егорша связал веник и вымел всю грязь из комнат и коридора. «Тут лопатой надо, а не веником», — бормотал он. Из кадки с пальмой он выгреб, наверное, ведро окурков. Ему показалось, что земля в кадке вздохнула с облегчением, а заморенная пальма сразу ожила. Утром Тимоша пришел и не узнал помещения.

— Это ты хозяйничал, Егорий? Ну-у, брат! Но только ведь опять… И куда, черти, смолят!

«Подметем, рук не жалко», — хотел сказать Егорша, но промолчал. За ласковое слово, за участие Егорша готов был в лепешку расшибиться.

Мужики, собираясь по привычке в школу, пожимали руку председателю, затем Егорше. На первых порах это было мученье. Украдкой Егорша стал разглядывать свою корявую, разбитую работой ладонь, словно надеясь найти на ней хоть какой-то след дружеского рукопожатия. Этого он еще не пробовал ни разу в жизни. Не научиться ли ему тоже курить? Или хотя бы завести кисет с табаком? Сам он пускай и не курил бы, но кисет подставлял: подходи кто хочешь, бери, не жалко! Мужики закуривали бы, садились рядом, и он сидел бы с ними вместе, слушал бы, вникал, что делается на белом свете.

Обживаясь в новом окружении, Егорша понемногу выпрямлялся и смелел. Ядреные шутки окопных солдат веселили и его, и под дружный хохот он улыбался тоже, робко, неумело растягивая губы, почти не знавшие улыбки. Его здесь считали равным, не прогоняли, при нем велись любые разговоры. Раньше у хозяина от него тоже редко в чем таились, но там было совсем другое: сама хозяйка, рыжая бабища, не стеснялась при нем, задрав юбку, сбежать с крылечка и присесть. Смотрели на нее, переставая хрумкать сено, лошади, смотрели коровы, курицы, петух, смотрел и Егорша. Но глуховатый батрак был для нее наподобие скота или колодезного журавля.