Эл Дженнингс - Сквозь тьму с О. Генри

Билли Рейдлер тоже устроился со всеми возможными удобствами. Этих двоих освободили от тяжёлого физического труда: Билли потому, что он был калекой, а Карно — потому что он был старым, жирным и капризным, как плохо воспитанный ребёнок.

Айки шагал от стены к стене, тщательно прислушиваясь к звукам в коридоре — не идёт ли охранник. Наш клуб, ясное дело, в тюремные правила не вписывался. При первом подозрительном звуке и плита, и стол могли мгновенно убираться из виду. Луиза всё продумал до мелочей, и сам же и осуществил.

Он воздвиг фальшивую стену, за которой и спрятал кухоньку и всё её богатейшее оборудование. Чего здесь только не было! Столовое серебро, салфетки, специи, мука и прочие совершенно необходимые вещи в количестве, достаточном для небольшого отеля. Всё это было либо украдено, либо выторговано у работников других отделов и у шефа тюремной столовки.

В двери показался Луиза, подвязанный фартуком, сооружённым из большого кухонного полотенца.

— Кушать подано, джентльмены. Располагайтесь как дома.

Сегодня дежурным был Портер — его очередь подавать на стол. Билл со всей своей солнечной жизнерадостностью внёс блюдо с ростбифом. Похоже, ему доставляло удовольствие сознание того, что он прислуживает Рейдлеру и мне.

— Полковник, мне гораздо сподручнее держать поднос с едой в это праздничное воскресенье, чем лошадиные поводья в тот ужасный день! — шепнул он мне на ухо.

Луиза принялся резать мясо. До своего последнего вздоха я буду помнить меню того этого обеда! Первая достойная трапеза с того момента, когда меня бросили в камеру предварительного заключения три года назад.

Сначала — томатный суп, Луизина гордость. Он гордился тем, что нашёл средство предотвратить сворачивание молока, бросив в него щепотку соды. А ещё в меню были кукуруза, зелёный горошек, жареная картошка, сладкий пирог и холодный хлебный пудинг с изюмом и смородиной.

Впоследствии я оделял всех попадавшихся мне в жизни женщин Луизиными рецептами. И что? Ни одна не смогла достичь таких высот, такого совершенства, как шеф-повар «Клуба отшельников».

Правила клуба разработал сам Портер. Карточки с этими правилами лежали у каждого прибора, снабжённые карикатурами на членов общества. Под рисунками шли смешные стишки. Каждое воскресенье наши места за столом менялись и карточки тоже.

Портер был неистощим на шутки и розыгрыши. Из всех присутствующих только я и Рейдлер признавали себя виновными в преступлениях, остальные: Луиза, Портер, Айки и старый Карно — считали себя жертвами обстоятельств и весьма болезненно относились к своему прошлому. Поэтому карикатурист изображал их херувимами, праведными монахами, лилиями со сверкающими каплями росы на белоснежных лепестках.

Ни один из этих господ — а ведь они вполне были Портеру ровней, по крайней мере, в социальном плане — не решался обращаться с Биллом запанибрата. Мне кажется, все относились к нему с чем-то вроде священного трепета. Его достоинства никогда никто не задевал. Наверняка, папаше Карно тоже хотелось бы такого же уважения к своей особе, но он так его и не завоевал. Билли Рейдлер не уставал подначивать его, издеваясь над его огромным самомнением. Но тот же Билли скорее умер бы, чем обидел Билла Портера.

Карно не терпел даже упоминаний о том факте, что находится в тюрьме. Он мгновенно взвивался и начинал брызгать слюной, когда кто-нибудь говорил о нём как о заключённом. Каждое воскресенье по этому поводу вспыхивали перепалки — их затевал Рейдлер из чистого ехидства.

— Итак, мистер Карно, — начинал он, — мой глубокоуважаемый друг Билл Портер и я предлагаем основать общество бывших заключённых, когда выйдем на свободу. Мы бы очень хотели, чтобы и вы стали членом этого общества.

Карно багровел, скрежетал зубами и яростно ёрзал в кресле.

— Прекратите эти разговоры! Я не желаю этого слышать! — С его пухлых губ срывался фонтан слюны. Я уворачивался.

— Полковник, не понимаю, чего вы тут гримасничаете и выкидываете коленца! — набрасывался старик на меня.

— О Господи, ваша честь, я просто боюсь утонуть!

А на следующее воскресенье всё повторялось сначала: Карно протестовал, выходил из себя и угрожал, что каждый, кто упомянет о его тюремном прошлом, будет застрелен на месте.

На самом деле, никто не переживал своего позора так глубоко, как Портер. Мы с ним много говорили об этом, однако свои истинные чувства он скрывал за легкомысленной болтовнёй.

Но однажды в его броне образовалась брешь. Это случилось в тот день, когда я рассказал ему об ужасной трагедии, происшедшей с Большим Джо — индейцем из «Банды Бака». Я опасался, что Портер упадёт в обморок. Его лицо, обычно спокойное и сдержанное, посерело и застыло. В тот момент он ничего не сказал, попытался сменить тему. Папаша Карно воспротивился. Между этими двумя людьми разверзлась пропасть.

Большой Джо лежал в больнице много месяцев — был сильно болен. Однажды вечером пошёл слух, что он сыграл в ящик. Один мой приятель, громила, как раз дежурил в тот день. Он пришёл ко мне в почтовое отделение.

— Дженнингс, пошли со мной к надзирателю! Хочу тебе кое-что показать, — с загадочной миной сказал он.

— А что такое?

— Они связали Большого Джо, чтобы положить на носилки и везти в морг, а он ещё жив!

— Что за чёрт?! Не может быть!

— Пошли, сам убедишься.

Я пошёл. Большой Джо лежал на своей койке со связанными ногами, его лицо прикрывал носовой платок.

— Смотри! — шепнул громила, вынул из кармана перочинный нож и пощекотал пятку индейца. Колено дёрнулось вверх, и всё тело больного содрогнулось. Меня чуть не стошнило от отвращения. Я пошёл к Портеру.

— Большой Джо не умер, — сказал я. — Позовите коновала.

— Да эти негодяи и так знают! — прошипел Портер. — Я ему говорил. Они, кажется, были бы рады нас всех живьём похоронить. Чёрт бы их побрал. Ну, я до них доберусь!

Он повернулся и поспешил прочь. Я вернулся к койке индейца.

Портер привёл ночного врача. Большой Джо лежал с открытыми глазами. Пока коновал щупал его пульс, индеец вдруг рывком повернулся на бок.

— Пить! Воды! — послышался хриплый шёпот. Мы все четверо отшатнулись. А кто бы не отшатнулся, услышав, что покойник заговорил?

Доктор снял верёвки. Громила побежал за водой, а я вернулся в свою контору.

На следующий вечер припадок у Большого Джо повторился.

— Ну, на этот раз он точно мёртв. — Эскулапа, однако, всё ещё трясло от пережитого шока. — Пусть мёртвым и остаётся. Не ваше собачье дело, жив он или нет. Не смейте совать в это свои проклятые носы!

Огромное тело, жёлтое и иссохшее, отвезли в морг и положили в лохань. Лохань, глубиной в три фута, стояла на цементном полу. Покойника совали туда и засыпали колотым льдом. Тело обычно хранили один день. Если никто из близких не делал на него заявку, доктора производили вскрытие, а потом бренные останки заколачивали в грубый деревянный ящик и опускали в яму на тюремном кладбище.