Эл Дженнингс - Сквозь тьму с О. Генри

— Кто это?

— Кто? Дьявол его раздери — Козёл, кто же ещё! Больше на такое никто бы не отважился. Он может убить одним взглядом. Ну да ему самому осталось месяца два-три, не больше, чтоб ему гореть в аду!

Фоули был знаменитым на весь Огайо виртуозом по части чужих карманов. Его проворные, призрачно-лёгкие пальцы обеспечивали ему неплохой доход. К этой профессии я особого почтения не испытывал — так, несерьёзная и неприятная штука. До тех пор, пока не поговорил с Фоули. Он так же гордился своим «талантом», как гордится музыкант, или поэт, или грабитель поездов. Вот только общество не оценило искусства Фоули — он загремел на два года.

Эти два года стали для Фоули настоящей медленной казнью. Он с первых же шагов в кутузке познакомился с ужасами подвала. Парень был нельзя сказать чтобы из отчаявшихся, не был он и злодеем, он просто не знал, в какой крендель надо бы сгибать спину, когда надзиратель требует беспрекословного повиновения. Фоули по характеру был неукротимым, легко взрывающимся типом. Он не желал покоряться, и потому его изводили нещадно, только что напрямую не убивали. Когда он появился в тюряге, он весил 200 фунтов, [32] Ок. 90 кг. а когда я впервые увидел его, в нём не было и 142, [33] Ок. 64 кг. и это при росте в шесть футов! [34] 183 см.

Тюремный срок Фоули подошёл к концу, когда он уже два месяца работал на падающем молоте. В слесарке этот массивный инструмент приводился в действие с помощью мышечной силы человека. Жестокая, изматывающая работа. В течение шестидесяти дней руки и ноги Козла находились в непрерывном движении: большие молоты управлялись ногами посредством педалей, маленькие — руками. Изящное телосложение Фоули не выдержало такой нагрузки.

И только окончание срока спасло его от смерти.

Когда он пришёл в кабинет начальника тюрьмы за документами, то был больше похож на тень, чем на живого человека.

— Игра окончена, — сказал он. Его яркие карие глаза сияли прежним неукротимым огнём, хотя от голоса остался только еле слышный хрип, а руки исхудали до прозрачности.

— Мне каюк, — продолжал он, и в его голосе не было и следа жалости к себе или раскаяния. — Испущу дух тихо-мирно на том же холме, где родился. У меня есть несколько тыщ, на похороны хватит. На этой планете мне отвели целых двадцать восемь лет — пожалуй, достаточно. Я доволен. Мой последний вздох будет на свободе!

Фоули не принял во внимание существования Кэла Крима, как не принял во внимание бойкота. Забыл, что как только он выйдет на свободу, то станет законной добычей любителей охоты на людей.

Так что он отправился в родной город, словно и вправду был свободным человеком. На углу Пятой и Вайн-стрит он обнаружил, что ошибался.

Однажды вечером Фоули слонялся на этом самом углу. Происходило это примерно через неделю после освобождения. Бывший узник ждал здесь одну миниатюрную старую леди — они собирались пойти в театр на водевиль.

Миниатюрная старушка приходилась Фоули тёткой, и это она его вырастила. А когда он вышел из-за решётки, старая тётушка снова поселила его у себя, в маленьком домике, где он когда-то родился. Сегодня они решили пойти на «Птичек певчих», вот Фоули и ждал старушку — та должна была прийти с минуты на минуту.

За ним некоторое время наблюдал один тип. Затем подкрался сзади и схватил Фоули за руку.

— Приветик, Козёл! Когда это тебя выпустили? — Бывшему узнику недобро лыбился Кэл Крим, здоровенный наглый бычище из полицейского управления Цинциннати.

— Привет, Кэл. — У Фоули не возникло и тени подозрения. Он твёрдо придерживался своего обещания — не крал и не испытывал желания украсть. — Я вышел на прошлой неделе.

— А начальству доложился? — Крим ещё крепче стиснул костлявую руку Фоули.

— Ещё нет. Да я завязал, в старые игры больше не играю.

— Не вешай мне лапшу, ворюга проклятый. Я не дурак, представь себе. А ну пошли! — Он вцепился Фоули в затылок и толкнул доходягу вперёд. — Я тя счас живо препровожу в главное управление!

Козёл сразу понял, чем это ему грозит — что у него не будет шанса испустить свой последний вздох на свободе. Стоит только угодить в главное управление — и новый срок за решёткой гарантирован.

— Отпусти, Крим, скунс вонючий, не то я тебя укокошу! — Фоули вывернулся из захвата и в свою очередь набросился на копа. — Отвали, у тебя на меня ничего нет! Убери свои вонючие руки или я за себя не ручаюсь!

Крим, огромный, как горилла, взмахнул своей дубинкой:

— А ну пошёл, ворюга, а то получишь этой малышкой по своей завравшейся башке!

Фоули опять вывернулся.

Треск, глухой удар падающего тела, и щёку бывшего узника рассёк зловещий кровавый рубец. Крим вздёрнул свою жертву на ноги. Страшные глаза Фоули уставились на фараона, а ловкие пальцы нырнули тому в карманы. Старый «бульдог-44» [35] Американский бульдог — American Bulldog.44 revolver. уткнулся бычищу в пузо. Пять выстрелов — и полицейский свалился бесформенной грудой у ног Фоули.

В тот вечер Фоули и его старой тётушке насладиться водевилем не пришлось. Его забрали и засадили, припаяв ему обвинение в «нападении с целью убийства».

Не знаю, куда угодили те пять пуль, но Кэл Крим не умер! С тех пор я возненавидел «бульдог». В больнице, где выхаживали подстреленного фараона, на того напало что-то вроде белой горячки — он стал вопить: «Это Фоули — вот та тень! Ловите его! Да живее, лупите его дубинками! Вот проклятый скелет, ему даже отбить нечего!»

Фоули совершенно ни к чему было никуда сажать — он умирал. Когда он выходил с каторги, это был надсадно кашляющий мешок костей. Трусливый удар, разбивший ему щёку и сваливший немощное тело на землю, лишил его последних сил. Какой бы срок суд ни припаял Фоули — это был бы лишь наилегчайший приговор.

Когда новость о возвращении Фоули достигла тюряги, из корпуса в корпус пополз приглушённый протест, а поскольку ему не было выхода — кто же осмелится громко протестовать, сидя на цепи? — то гнев постепенно перешёл в ярость.

Каждый заключённый видел в Фоули отражение собственной судьбы. Они восхищались его борьбой и возвели вечного бунтаря в ранг мученика.

Те, кому хотелось бы надерзить охранникам, да наглости не хватало, чувствовали, что Фоули с его безрассудством как бы выступал от имени всех — он делал то, на что они отваживались лишь в мечтах. Иногда я слышал даже, как тот или другой огрызается на оскорбление, брошенное ему тюремным сторожем.

— Сволочи проклятые! Вот только подождите, я выйду отсюда! Вы ещё отведаете моего кулака! — и т. д. и т. п..

Они мечтали об отмщении: как сквитаются за все унижения, за все удары, которые они были принуждены сносить безропотно, как покорные собачонки. Но вот в один прекрасный день они выйдут на свободу и тогда…