Эл Дженнингс - Сквозь тьму с О. Генри

Фрэнк Гарст взял у него эту землю в аренду — под выпас 1700 голов скота. Они сошлись на том, что Гарст заплатит Лаву 3000 долларов. Полученный же им счёт намного превосходил означенную сумму. Гарст отказался платить. Лав подал в суд. Интересы Лава защищал Темпл Хьюстон, поверенным Гарста был мой брат Эд.

Лав заявился к Эду и предложил ему 1000 долларов за то, что тот поможет утопить Гарста. Эд отказался и выиграл дело. Основным доводом защиты стало то, что Лав вообще не имел никаких прав на землю и сам был к ней сбоку припёка.

Бедный-несчастный Лав, плакали его три тысячи долларов. Проигрывать он не любил. Судьба Эда была решена в тот момент, когда он выиграл дело. Лав только дожидался подходящего случая.

И дождался несколькими неделями позже. Я поехал в Вудворд навестить отца. Эд защищал группу ребят, обвинённых в краже со взломом. Обвинителем был Темпл Хьюстон, поверенный Лава. Эд попросил меня быть его ассистентом. Дело оборачивалось против Хьюстона. Атмосфера в зале накалялась. Я выступил с заявлением от имени защиты, и прямо посреди моей речи Хьюстон вскочил, рубанул кулаком о стол и проорал:

— Ваша честь, этот джентльмен ничего не смыслит в законах!

— А вы чёртов лжец, — отвечал я без особого запала, просто констатируя факт.

Это было всё равно что отвесить Хьюстону оплеуху. Он потерял над собой всякий контроль.

— Забери свои слова обратно, ты, чёртов маленький… — он прибавил оскорбительный эпитет и бросился на меня.

Его прямо перекосило от бешенства. Он схватился за свой сорок пятый, а мой в это время был уже направлен прямо ему между глаз. Казалось, будто ярость молниями разлеталась от нас по всему залу. Народ бросился к нам, кто-то выбил у меня из руки шестирязрядник. В этот же момент я увидел, что Хьюстона тоже окружили и забрали у него оружие.

На этом слушание в тот день и закончилось, но накал страстей южан-скотоводов так просто не охладишь. Сделать это могла только кровь. Мы знали — город бурлит, как взбудораженный улей.

Это был единственный раз в моей жизни, когда мне не хотелось сводить счёты с помощью кровопролития. Мы с отцом и обоими братьями отправились в контору Эда. Встревоженное лицо отца словно служило упрёком нашему бурному темпераменту. Он был сломлен: ему казалось, что вся его жизнь, полная труда и лишений, — лишь трагическая ошибка.

— Что ты намерен предпринять? — спросил он почти умоляюще.

— До завтра — ничего, — отвечал я, держа свои планы при себе. Я намеревался встретиться с Хьюстоном, извиниться за свои оскорбления, потребовать того же от него и делу конец. Если Хьюстон откажется — тогда и буду думать, что предпринять.

Из моих намерений ничего не вышло. Город разделился на две группировки — наша вдвое превосходила хьюстоновскую. Наши противники, даже пылая жаждой крови, всё же сообразили, что значительно уступают нам в числе. Как будто два тигра стояли, изготовившись к прыжку, и каждый ждал, когда другой окажется загнанным в угол.

Эд с Джоном решили остаться в городе и сторожить контору. Отец и я отправились домой.

У отца был добрый и беспокойный нрав, теперь, когда он страшился за нас, его натура проявилась особенно ярко. Он предался воспоминаниям. Впервые он вспомнил о том дне, когда ударил меня у лавки Шрибера. В глазах его стояли слёзы. Я знаю, его страшно мучила совесть за тот бездумный удар.

В десять мы легли спать. Летняя ночь была жаркой, и мы оставили двери открытыми. Я только-только задремал, когда вдруг на лестнице внизу послышался лихорадочный топот ног. Дверь распахнулась и чей-то сорванный голос прохрипел:

— Судья, вставайте, вставайте, судья, быстро! Обоих ваших сыновей убили!

«Обоих ваших сыновей убили!»

Этот хриплый крик, как само олицетворение безумия, пронёсся вверх по лестнице, отразился от стен, проник сквозь двери комнат… Его дрожащее эхо сотрясло гулкую тишину дома.

Мысли остановились. Казалось, будто моя кровь стала расплавленной сталью, и, задыхаясь, как от жара, я превратился в один сплошной ком недвижного ужаса.

Голос моего отца разорвал тишину страшным, мучительным воплем, перешедшим в пронзительный вой. Меня словно пронзило ледяным кинжалом. Посеревший, мертвенно-бледный, беспомощно уронив руки, с глазами, похожими на две дыры, прожжённые в белом полотне, он кинулся к двери.

Полуодетый, я помчался вслед за ним по улице к салуну. Что-то чёрное, бесформенное налетело на меня, я выставил руку, чтобы смести помеху с моего пути.

— Это я… они взяли Эда… смылись… поторопись…

Это был Джон. Его лицо превратилось чудовищную багровую маску, одежда была пропитана кровью, левая рука до самого плеча раздроблена в куски.

— Давай быстрее! — выдохнул он. — Со мной всё в порядке. В плечо попали. С Эдом покончено. Да пошевеливайся же, ради Бога!

Эд был мёртв, Джон умирал, отец в страшном горе. И всё из-за меня! Совесть мучила меня так, как никого и никогда на свете. Вот к какому великолепному результату привела моя жестокость и склонность к насилию! Мой неукротимый характер — вот кто был настоящим убийцей. И почему мне только стукнуло в голову навестить их! Почему я не остался на ранчо! Почему меня не повесили в Лас Крусес! Вот такие горькие мысли, как стая бешеных собак, рвали меня, пока я преодолевал эту последнюю четверть мили до салуна.

Когда я ворвался в двери, толпа в страхе отпрянула от меня. Кое-кто спрятался под карточный стол, другие метнулись к выходу — словом, все убрались.

На полу, в огромной луже горячей крови, вниз лицом лежал мой брат Эд. Пуля прошила ему голову как раз у основания черепа.

Всё, что было во мне доброго, мягкого и человечного, вырвалось плачем и криком из моей глотки и умерло в тот чёрный час, когда я сидел над телом своего брата Эда, положив его голову себе на колени, в то время как мои руки и одежда пропитывались его кровью. Смерть прокралась в мою душу, разрушая и губя её — а это куда хуже, чем гибель бренного тела моего брата.

Никто не проронил ни слова, никто не протянул мне руки. Наконец, надо мной склонился врач:

— Эл, дай-ка мне… посторонись…

При этих словах салун вдруг наполнился жужжанием голосов. Все сгрудились вокруг, и на меня, как неостановимый камнепад, обрушился поток их слов:

— Он был вон там — играл в питч, [5] Карточная игра. — начинал один, а за ним подхватывали новые и новые рассказчики:

— А они набросились сзади…

— Подкрались к нему…

— Продолжали пинать его, даже когда он уже лежал…

— Набросились на Джона…

— Койоты проклятые…

А потом они принялись наперебой рассказывать всё с начала, снова и снова.

Салун, представлявший собой одновременно бар и игорный дом, ютился в двухкомнатной деревянной хибаре. Обычное заведение на Среднем Западе четверть века назад. Эд играл в питч за одним из боковых столов в игорной комнате. В одном углу этой комнаты наяривал городской бэнд, в другом играли в кости.