Павел Гольдштейн - Точка опоры. В Бутырской тюрьме 1938 года

— Кого?

— Да Вавилова.

— Чего ты на меня смотришь?

— Да, да, да! Именно так: если за столом сидят шесть комиссаров, что под столом? — Двенадцать колен Израиля.

— Нет, послушайте, с той стороны лай собак, целый хор.

— Собак?

— Какая редкость — лай собак!..

— Они говорят: у нас есть свои соображения.

— Они скажут: знаете что, идите вы к…

— Но тоже в двух словах нельзя сказать… Я не знаю, что такое хорошо…

— Вообще, да…

— Вот про князя Мышкина мне хотелось сказать: он не показался вам наивным?

— Не показался.

— Но точно вы не можете сказать?

— Не могу.

— Но страдания должны какой-то предел иметь, или бесконечно?

— Не знаю.

— Вам не кажется, что через дверь все слышно?

— Ну, и пусть.

— Но может быть потому, что в тот момент, когда вы читаете, важно не то, что вы читаете, а то, что вы произносите, то есть, как вы произносите… Чувствуется, что какая-то мелодия нарастает…

— В июле еще по Москве гулял…

— После кто-то сказал, что он был в Испании…

— Думаю, пока еще здесь…

— А не во внутренней?

— Думаю, что нет…

— Может быть потому, что он испытал такие страдания?

— Энтузиасты всегда без копейки денег.

— Видите, у него есть один недостаток. Я отношусь к этому недостатку снисходительно — он скуповат. Берет эту четвертинку, бутерброд или сосиски… Но самый интересный номер был с ним — он ожидал, что получит деньги… Совершенно другого содержания человек… Такая баба у него! И что получается? Пришли на свидание, а жена его стоит, жена! Он извинился перед ней. понимаешь? Извинился!.. Все дети учатся. Но пять детей. В девять часов комната закрыта — они все спят. Тоже ведь жизнь!.. Тоже неплохо. Иногда у них гости бывают, у них все в порядке — холодец знаешь!… Дети все отличники, один, правда, с рогаткой по окнам, а остальные кончают на отлично…

— Я не понимаю, куда он ведет?

— Тс-с-с, помолчите…

— Зачем вам была такая нагрузка?

— Ну, для того, чтобы…

— Глупенько…

— Ну, так, ну, что говорить…

— Я думаю, что если мужика организуем…

— Помните?.. Он сказал такую вещь: десять, пятнадцать лет правильных взаимоотношений с мужиком и победа мировой революции обеспечена…

Вдруг от двери голос: Больные есть? Пресекся гул. Буквально через миг: Есть… есть… есть… И снова затихло. Голос от двери:

— Подходите, кто больной.

Засуетились. Очевидно, потянулись к дверному окошечку. Запахло лекарствами. Кто-то осторожно тронул меня за плечо. Открываю глаза. В самое лицо уперлась борода Пучкова-Безродного. Старик лукаво улыбается:

— Разбудил?

— Да я не спал.

— А я хотел вам предложить полюбоваться очаровательной, очень пикантной дамой, брюнеткой… наш ангел-хранитель… Она хорошо лечит нас. До нее был старик с грязной бородой, все кричал: „лякарства, лякарства“, а она классная женщина со всеми формами, и особенно хороши очень глаза, темно- серые с большими ресницами… Приятно на нее смотреть.

— Меня это мало пока тревожит, — отвечаю я старику, приподнимаясь на своем месте.

— Отлично понимаю, — говорит он несело. Просто трудно представать, что не более суток назад вы наслаждались жизнью… Во всяком случае в процентном отношении прекрасный пол преобладал… Вы заноситесь только зря (тут старик хлопнул меня по спине) — человек двадцати лет, в расцвете сил… ц

Мы, да, совсем не то… Силенки уже не те… А в вашем возрасте женщины очень любили, и сам любил хорошеньких женщин, а теперь песенка спета… силенки далеко не те… И все же по-стариковски сердце замирает… Дело-то какое — подышу дамским озоном…

Он зажмурил глаза и почесал свой голый череп. Далеко не по-стариковски ринулся с нар к дверям. Это жилистый старик, как на шарнирах. И флотский клеш, и не застегнутый китель, и тяжелые незашнурованные башмаки — все, как на шарнирах.

Пробиться к окошечку трудно. Облепили со всех сторон.

Идет выдача капель, порошков, таблеток. Старик должно быть здоров и в лекарствах не нуждается. Но он захотел хоть глазком глянуть на очаровательную особу. Снова залез на нары, привстал на цыпочках, прислонился к стенке у двери, весь изогнулся и впился в окошечко. Я машинально поднимаюсь на ноги. Люди у дверей доверчиво, ласково смотрят на миловидную женщину лет двадцати восьми в белоснежном халате и белой косынке. Она очень мягким движением рук капает из пузырьков в подставляемые кружки, так же мягко кладет в протянутые руки таблетки. Странно видеть такое нежное лицо с красивыми глазами в такой обстановке.

Из-за ее плеча осторожно улыбается остроглазый Добряк. Передает через окошечко карандаш и какие-то бумажки. По камере шопот:

— Лавочка?

— Ну, это да!

— А!

— Добряк молодец!

— Успел все-таки!

— Всегда в его дежурство лавочка!

— Сегодня не успеем.

— Сегодня заполним — завтра получим.

— Наверное!

— Не наверное, а точно.

— Как с прогулкой?

— Сказал, что вызовет…

В это время раздача лекарств закончилась, захлопнулась дверная фрамуга и камера опять загудела. Я опустился на нары.

— Товарищ Бочаров, — раздался резкий голос старосты, — прочитайте всем прейскурант лавочки… Товарищи, кончайте разговоры.

Все замолкли. Приподнявшись у стола, Бочаров стал читать:

— Хлеб черный заварной, батоны по рублю семьдесят — неограниченно, без лимита; масло сливочное пятнадцатирублевое по 500 грамм, „Крыжовник“ — конфеты без лимита; колбаса десятирублевая по 300 грамм; папиросы „Бокс“ 35 копеек пачка, „Дели“ — 65 копеек без ограничения; помидоры соленые, чеснок, лук, спички, мыло „Земляничное“, мыло хозяйственное, зубной порошок, зубные щетки, полотенца вафельные, портянки фланелевые… Вдруг оборвалось чтение. В дверях загремели бачками, мисками. Бачки сразу же подтащили к столу. За столом бок к боку человек двадцать уселось. Остальные на нарах и под нарами.

Ложки у всех наготове. Опять голос старосты:

— Володя, ударное задание — становись на раздачу.

Вынырнул откуда-то спортсмен Володя, взялся за черпак. Ко мне подсел старик Пучков-Безродный.

— Что тут поделаешь? Нигде так есть не хочется, как в тюрьме, кроме шуток, — с усмешкой проговорил старик.

Нам протянули миски с супом.

— Нет, так нельзя, обожжетесь, возьмите полотенце, — предупредил старик. Сели на корточки, припали к горячим мискам. Старик прав: дома не едал с таким аппетитом, как этот тюремный суп с рыбьей требухой. Вкусна оказалась и каша — шрапнель на каком-то жире. Пучков-Безродный положил ложку, покосился на пустые миски, добродушно заворчал:

— Нечувствительно что-то. Не отказался бы от добавки. Ну, что же теперь делать, придется терпеть до ужина, а там еще черпачок каши дадут… Такие-то дела, — вздохнул он, отодвигая миску…