Павел Гольдштейн - Точка опоры. В Бутырской тюрьме 1938 года

„Что мне вам сказать, — говорит Столяр. — Привезли в Наркомат, повели сразу в душ, постригли, побрили и, представьте себе, с одеколоном, хорошо покормили, а на следующий день часов так в двенадцать повели наверх; заводят в большой кабинет, а там за столом сидит Жданов, и тут же присутствуют руководящие работники Наркомата. И все в упор смотрят на меня… Жданов тоже посмотрел на меня и говорит:

„Послушайте, Столяр, я с личного ведома товарища Сталина приехал сам убедиться в подлинности ваших показаний. Случай чрезвычайной важности. Я многих людей, на которых вы дали показания, знал лично продолжительный период времени. Отвечайте: вас никто не принуждал давать показания?“ Теперь понимаете, какой случай был от всего отказаться и пролить каплю света? Что же отвечает уважаемый товарищ Столяр? Здесь-то и начинается полная нелепость, полный вздор.

„Я могу только одно сказать“, — отвечает Жданову Столяр, — „то, что я показал, правда“.

Видите, какая штука? Великолепный товарищ! Умрешь прямо!

— Но как же так?

— Отлично понимаю ваше удивление. Сам удивляюсь до сих пор. Думаю, что кроме глупости и трусость была. Дико напуган был… Боялся повторения. Он нам объяснил, что дал честное слово начальнику следственного отдела, который тут же, при разговоре с Ждановым присутствовал…

— Какое честное слово?

— Честное слово коммуниста.

— Бред какой-то!

— Бред, а что поделаешь?.. Я теперь все понимаю, но вот этого никак понять не смог… Понимаю, что могут пришить что попало, зашмыгают тебя до основания, но тут поражает не то. Знают, с кем имеют дело, а то бы не привели его на беседу. Он все пытался нам объяснить, что есть разное понимание правды, и кое-кто с восторгом его здесь поддержал…

— Кто же?

— Рафес, разумеется. И еще кое-кто нашелся. Тешат себе совесть. Вы можете себе представить две правды, а? Правда бывает одна, только люди разные. Да. Товарищи дорогие — все разные…

Как по заднице дадут, сразу в карлика превращается, а признаваться в этом неохота, ухватиться вроде не за что. Умрешь прямо!

— Господи, что за манера всегда ехидничать!

Полуобернувшись от открытой параши с укоризной смотрит на Пучкова тот старик, которого я еще раньше приметил, когда он драил до блеска свою кружку. Захлопнув крышку параши, старик подошел к нам. Как бы про себя тихо сказал:

— Я… я вот здесь стоял и слышал. Как можно кого-то осуждать?

— Я не осуждаю, Леонид Михайлович, просто возмущаюсь глупостью Столяра. Вы не помните историю со Ждановым?

— Помню, помню, — затряс головой Леонид Михайлович.

То-то вот и есть, что осуждаете, нельзя же так! Неразумного человека судить. И отчего вы все друг друга судите?.. Ну, и что хорошего?.. Все здание на песке… Ну, пойду, пойду я…

Старик дрожащей рукой перекрестился и медленно засеменил от нас.

— Не знаю, чем объяснить? — понизив голос почти до шепота, проговорил Пучков-Безродный. Не понимаю этих предрассудков у такого образованного человека… Старая закваска, не переделаешь. Разные люди, все разные… Ближе познакомитесь с некоторыми, сами убедитесь. Каждый неповторим в своем роде!..

В этом Леониде Михайловиче есть что-то притягивающее, но старикашка безрассуден в своем евангелизме, ослеплен и оторван от жизни. Есть и другого рода слепота. Я расскажу вам другой случай, как факт, что слепота бывает разная, несколько в другом плане. Сейчас мы с вами рассуждаем, и вы не возмущаетесь…

— Как не возмущаюсь?

— Погодите, милейший, мне кажется, что вы вериге в то, что я говорю.

— Какое основание не верить?

— Очень хорошо. Я потому и говорю… А теперь скажите: читали учебники по политграмоте?

— В свое время читал.

— Чей?

— То есть как „чей“?

— Ну, какого автора?

— Керженцева и Леонтьева.

— А, да, стоящая штука, но это пособие по ленинизму, а то политграмота была Ингулова, читали?

— Ну, знаю…

— А вы знаете, этот Ингулов сидел с нами здесь.

— А теперь что с ним?

— Трудно сказать, приблизительно 15 дней, как забрали…

Чистое наказание с ним было. Вы же представьте себе, в первые минуты, как попал в камеру, боялся всех, как огня, считал всех врагами народа. Притулился к самой стенке и ни с кем не желал разговаривать. Дескать, я здесь человек временный, попал сюда случайно и не хочу с вами знаться. Мы и решили: хорошо, отлично, голубчик, вызовут на допрос, раскусишь, что к чему. И вызвали буквально сразу же. А там такая комедия произошла: вводят его, сидят два архаровца: „Ну, чего глаза вылупил?“

„Я Ингулов, автор политграмоты.“

А они чуть животы не надорвали… хохот… Умрешь прямо! „Цыц, Ингулов! Марш в угол!“

А потом — бах, шарах по морде, заплевали ему все лицо…

Ну, и сразу стало все понятно, враз поумнел, вернулся другим человеком:

„Дорогие товарищи, я же не знал…“

Вдруг, как-то внезапно спохватившись, оборвав на полуслове свой рассказ, Пучков-Безродный сползает с нар к параше.

Вокруг гул голосов. Люди коротают время в разговорах. Рядом со мной тоже перекидываются всякой всячиной. Среди гула слышу:

— Ухо полметра… голова уже сделана…

— Ее тоже будут отливать в бронзе?

— Да.

— Сколько же частей будет в голове?

— Я не знаю, но колоссальная работа, самый большой монумент…

— Так что это будет прообраз по существу?

— Скажите мне лучше, сколько стоит?

— Сумма астрономическая…

Возвращается от параши и снова усаживается рядом со мной Пучков-Безродный.

— А теперь мы покурим, угощайтесь, — заулыбался он, поднося кожаную папиросницу.

Закурили. Вдруг Пучков обернулся. Прислушивается. Я тоже оборачиваюсь: сдвинуты друг к другу головы, между ними, вытянув тоненькую шейку, Сергей Иванович дрожащим от волнения голосом полушепотом читает Некрасова:

— Вынесет все… Тут вдруг губы Сергея Ивановича задергались, он остановился, но в тот же миг взял себя в руки:

Пучков-Безродный покачал головой:

— Жаль, что не придется. — Что вы сказали?

— Сказал, что не придется… Мне-то уж во всяком случае… Шестьдесят лет — не двадцать…

— Почему же? Еще поживете лет тридцать…

— Спасибо. Там бы, пожалуй, прожил бы, а здесь считай за год десять лет долой.

— Скажите, по-вашему, все погибло безвозвратно?

— Ух ты черт! — старик вдруг выпрямился, держась рукой за доску нар. — Зачем бы я стал вашу голову мутить! Это было бы слишком… вроде Леонида Михайловича — все валить в одну кучу. Да будет вам известно, что по натуре я оптимист. Вы что же думаете, что я могу сказать, что все здание на песке? Нет уж, дудки! Шалишь, нас не собьешь…