Павел Гольдштейн - Точка опоры. В Бутырской тюрьме 1938 года

— Как же так? Но может быть, вы слишком строги. Может быть, он всего доподлинно не знал?

— Кто? Бухарин?.. Думаю, что не знал. Тем для него хуже… Я про то и говорю: тешил себя, что не его сегодня забрали. А Радеку, разумеется, дали почитать, как его клеймит его же дружок. Ну, Карл Бернгардович тут же дает на дружка показания, уважил суд, расстарался во всю. Короче, как говорит Кондратьев, попались в тот же клубок, и все шито-крыто.

— Да, но однако Бухарина же не сразу арестовали?

— Ну, дело известное, разумеется не сразу. Законность, правопорядок прежде всего. Хитрая штука! Дескать, мы так, на слово не верим. Прокуратура досконально проверит. Вышинский пишет в газете официальное опровержение. Мол, обвинение Бухарина и Рыкова необоснованно. Даже напоследях дали им выступить на пленуме. Ну, те, наконец, взорвались и давай крушить, а это только и нужно было. "Ага! За старое принялись, несогласие с линией партии?" Тут же после пленума их и схватили.

— Интересно, как же с ними здесь обходились?

— Об этом мне Дмитрий Дмитриевич кое-чего порассказал. Сколько пришлось крови перепортить и все впустую. Это страшная игра. "Скажите ваше имя, отчество? — Бухарин Николай Иванович. — А кто вы такой? — кричит на него сморчок. — Член ЦК. — Какой член ЦК, мать твою так!… — Я требую немедленно начальника отдела… Вы не имеете права… — Я тебе дам право… Сознавайся, гад. " Что ему после этого говорить? Говорить-то нечего. Я уж не говорю про "раздвинь задний проход" и все прочее… Для профессора Плетнева и этого достаточно было, а Бухарин шесть месяцев ничего не давал.

— А его тоже били?

— Не без того. Расшибали, конечно, физиономию, но не это главное.

— Как, не это главное?

— Ну, дело известное, тяжело. Но шесть месяцев сопротивлялся, а в камерах полно людей… Ну, все сидят, и большинство до этого друг друга в глаза не видели… Вроде как на процессе Радека какой-нибудь инженер Строилов или какой-нибудь Норкин. А система-то следствия универсальная: вызвали такого Бессонова… Он-то и в глаза до этого навряд ли кого видел… мелкий работник нашего торгпредства в Берлине. Ну, и попал сюда в невод, как мелкая рыбешка. А его вызвали, наобещали с бочку арестантов, ну, он и раскис, а ему: "Будьте настолько любезны, соедините эту фамилию с этой, а эту с этой". Ну, а после идет все, что хотите… А потом начинают вызывать Бухарина, Рыкова, Плетнева, Ивановых, Петровых и так далее, а потом очные ставки, шьют все на живую нитку, а петля постепенно затягивается… Между тем обещают всем жизнь. Вот так. Бухарин и Рыков сомневаются. Тогда их ведут по коридору, подводят к одной двери, к другой, приоткрывают глазки, а там, кто бы вы думали?

— Кто?

— Зиновьев и Каменев.

— Как, живые?

— Ну, разумеется.

— Да ведь на весь мир было объявлено, что приговор приведен в исполнение.

— Отлично понимаю ваше удивление. Думаю, что Бухарин с Рыковым больше вашего удивлялись. Но, согласитесь, заманчиво, особенно хаять их не надо — живые люди — только бы зацепиться. Да-а… Обнадежили несчастных людей. Горазды прохвосты на выдумки! На время придержали исполнение приговора, а эффект колоссальный: дескать, потерпите, как Зиновьев и Каменев… Ныне, мол, нависла фашистская угроза, империалистическое окружение; время, дескать, такое, для партии ваши признания нужны. Ну, а как рассеется угроза, потом разберемся. Вот вам, пожалуйста, бумага, ручка… Ну, как? Значит, по рукам? Вот так! А потом, уже перед самым процессом, везут Плетнева в Лефортово. Заводят в большой кабинет, а там его ожидает Вышинский Андрей Ягуарович!..

— Как, Ягуарович?.. Януарьевич!

— Нет, ему больше подходит Ягуарович. Да и что говорить… Прямо надо сказать, иезуит. "Я прошу извинения, профессор. Я хотел, чтобы вы мне объяснили, как вы дошли до террора?.. Меня это интересует психологически". Дмитрию Дмитриевичу, по его словам, мутно стало, пот выступил. "Если вам угодно, гражданин генеральный прокурор, я готов подтвердить на суде всю ложь, я не испорчу ваш спектакль. А сейчас, сделайте одолжение, отправьте меня в камеру, мне страшно с вами разговаривать".

Ну, а потом посетил Дмитрия Дмитриевича секретарь Ежова Шапиро: "Дмитрий Дмитриевич, я обязательно должен съездить к вам домой и привезти ваш любимый галстук. Вам надо выглядеть молодцом. Вы меня понимаете?"… Короче, перед процессом нажимали на все педали: со скудной пищи перевели на жирную, откормили, все стали гладкими, привели в порядок прически, весь туалет, — полный комфорт! Во всяком случае, предварительное следствие закончено, все продумано, пронумеровано и переплетено. Двести шестая подписана, роли выучены, простые до очевидности, нелепости никого не смущают.

В Октябрьском зале здоровая деловая атмосфера. Все просто и чинно: в первых рядах расселись следователи и тут же Шапиро, смотрит во все глаза на Плетнева, а того как врача усадили рядом с Бессоновым. Этот может подвести — припадочный. При малейшем подозрении Дмитрий Дмитриевич незаметно сигнализирует Шапиро, а тот уже Ульриху. Объявляется перерыв! Вот так. Умрешь прямо! За кулисами комната подсудимых. Полная идиллия: в кругу своих. Можно излить чувства. Тут же и свидетели, в одной комнате с подсудимыми… На столе сухие фрукты, яблоки, газеты, чай с тортом. Попили, покурили. И снова в зал, снова рабочий момент: сцена, трибуна, поток слов, громкие фразы из газетных передовиц…

— Так вот как это было! — заключил вдруг Пучков, победоносно встряхнув бородой.

Разбередил старик до основания. И всякий раз на новый манер. А мысли все глубже зарываются, перебрасываются с одного на другое:

— Видимо, сгоряча укорял его Рафес работой в трибунале…

Но ведь так оно и было: заработали трибуналы, и поскольку его знали как старого революционера, выбор пал на него.

— Время такое, — рассказывал старик. Ну, дело известное, тяжело. Страшное и тяжелое дело! Да, товарищ дорогой, я умел различать врага, но что греха таить — суд был короткий. Нам с ними церемониться не приходилось: заслужил — получай! Но раз так вышло: никогда не забуду жену одного жандармского ротмистра. Ее приговорили к вышке, и я должен был присутствовать при исполнении приговора. И не разберешь, что с ней творилось… Ну, это самое — страх… Нет, это был не страх… Ее ноги обтягивали длинные, по тогдашней моде зашнурованные ботинки. Она должна была расшнуровать, а руки дрожали, не слушались. Я старался не глядеть на нее… А вы знаете, честно говоря, так и подмывало встать на колени и помочь ей… Старик Пучков видимо, хорошо все понимал, и в таких случаях ему было не до шуток.

— Понять!.. Понять!.. — горячился старик. — Ничего не поймете, да и понимать не надо… Масса, масса противоречий.

— Отчего же не пойму?