Павел Гольдштейн - Точка опоры. В Бутырской тюрьме 1938 года

— Оно, конечно, понять можно. Мы хотели… Но так вышло. Мы были влюблены, как бывают влюблены в любимую женщину. Да, если любишь, то не думаешь о всяких заковырках. Мы понимали, мы считали, что должны сделать все, как нужно. Дожить нужно было до свободной жизни. Ну, и тут это самое, и дожили…

Из-под бровей старика блестят маленькие глаза.

Вероятно, в судьбе и жизни этого человека было такое, что всегда хочется о многом его расспросить.

Хочется мне как можно больше слушать и читать.

По Пучкову выходит, что в добром не все добро. Значит, и в злом не все зло? Прочел здесь "Метафизику нравов" Канта, он отрицает возможность нравственных конфликтов. Он полагает, что каждый человек, обладающий умом и совестью, может безошибочно определить нравственные достоинства любого поступка.

А для моего сокамерника инженера Бочарова, у которого шестой и седьмой пункты пятьдесят восьмой статьи, ясно другое:

— Бабка у меня молодец была, говорила: чистый воздух, овощи… Чай, чистый воздух, овощи — всегда будете здоровы. Естественные продукты должны быть.

Бочаров родом из Москвы, прожил несколько лет в Америке, играл в теннис.

Я не думаю проводить параллель между Кантом и Бочаровым. Просто мне в первый раз в жизни нехорошо как-то очень, я пытаюсь что-то пенять и мне хочется поскорее во всем разобраться. Часто сижу у окна, созерцаю козырек-намордник и кусочек неба. Вдруг щелкнет засов в дверях. Теперь каждый день выдергивают двоих — троих с вещами, а куда — неизвестно. А на их место поступают новенькие. Как здесь говорится: "Кто не был, тот будет, а кто был, тот не забудет. Входящий, не печалься, уходящий, не радуйся". Дверь заскрипит, камера притихнет.

Стоит с рюкзачком посреди камеры Кондратьев. Я кинулся к нему:

— Как же это так?..

И сказать больше нечего.

— На свободу?..

— Нет, навряд ли!

— Что же это?

— Да уж не знаю. Ну, может когда и свидимся… Ну, прощайте. Тронул рюкзачок с левого плеча на правое и зашагал к двери.

Оглянутся в последний раз и вышел из камеры. Дверь захлопнулась. А мы еще долго не можем оторвать глаз от двери.

Через некоторое время выдернули комкора Тылтина, спортсмена Володю Кудинова, капитана черноморского флота Колю Гладько. Я живу теперь уже какими-то другими ощущениями: перестаю ожидать возвращения домой… Но вдруг совершенно неожиданно — луч надежды: новые правила внутреннего распорядка:

"Арестованному разрешается, арестованному запрещается, арестованный обязан… Утверждаю: нарком внутренних дел Л. Берия".

— Еще на воде вилами писано, что оно такое!

— Не спорь, Пучков, ты не прав. Параграфы правил против тебя. Приглядись… против прежних есть, есть, есть же, а? И прогулку увеличили на 30 минут, и лавочка не пятьдесят, а семьдесят рублей… Вот то-то и оно… А главное — мы имеем право писать заявления и жалобы по существу дела еще в ходе следствия. Ты понимаешь, что это такое? Это же большое дело, ведь недостатки и ошибки можно еще поправить. Как, товарищи, а?

— Ух ты чорт! Ну и публика, вы подумайте, просто слепцы. Сукины дети решили поискать других приемов, а они тешат себе душу. Умрешь прямо! Стоящая штука быть тихим, кротким и степенным, не разговаривать громким голосом, ходить, заложив руки за спину. Но во всяком случае, хаять особенно не буду: заманчиво, только бы зацепиться. А у этих прохвостов расчет правильный…

— Ну, а что бы ты хотел, чтобы было?

— На данном отрезке времени хотел бы подышать дамским озоном.

— Что такое?.. Да нет, ну, ерунда, он говорит не то.

— Да, ну конечно не то. Да и что за разговоры.

— Послушайте, но это же ход всех аферистов, просто комедия, вы просто слепцы. А с милейшим Писаревым чистое наказание. Писарев, ты все Берия пишешь?.. Ага, в ЦК…

Писарев вроде даже и не обиделся, просто не обратил на старика Пучкова- Безродного никакого внимания.

До ареста Писарев был работником ЦККа, работником партийного контроля. Знаю я о нем, как и все, очень мало; а то, что детское его туловище не разгибается потому, что его били в Лефортовской тюрьме, — не подлежит сомнению. Когда его спрашивают про Лефортово, он смотрит на всех не то с презрением, не то с удивлением и ничего не говорит.

— Не беспокойся, будь здоров, это один из тех, кто первым подал пример бдительности, — заметил старик Пучков.

Немощный и согбенный Писарев не произносит ни звука и как будто чего-то ждет. Дождался! Разрешается писать жалобы и заявления. Многие стали писать, во у Писарева к этому какое-то особенное пристрастие.

— Ведь вот какое несчастье с человеком! — сочувственно кивают в его сторону, а он чуть ли не с самого подъема и до той минуты, когда отбирают чернила и ручки, ухитряется на маленьком листочке бумаги убористым почерком настрочить длиннейшее послание.

Странный человек! Для всех он как чужой и для него все чужие. За исключением Лешки Руднева. Склонился он к Лешке и говорит ему:

— Напишешь, покажешь мне. Только не отчаивайся, можно через ЦК партии потребовать.

А Лешка Руднев губы кусает в ответ. И вроде нет у него сил осмыслить, что говорит ему Писарев — совершенно потерянный, все рушится, все валится, просто не в своей тарелке, не в своей форме. И форма энкаведистская франтоватая, вроде не на него сшита, и ноги и руки неустойчивы, и весь раскис, и как бы без тела, а лицо какое-то надутое, нелепое. И только глаза невероятно голубые. И нет ничего удивительного в том, что он в камере самое что ни на есть жалкое существо. Довелось-таки и ему кое-что испытать. И даже, может быть, больше, чем другим. В какой-то роковой для него час по изменчивости судьбы, бывший дипкурьер, а потом начальник архангельского погран.НКВД, Руднев попадает как враг народа в Лефортовскую тюрьму. Все то, что рассказал он мне о Лефортово, способно было придавить и не такого, как он.

Да, опять о Лефортово — в связи с Лешкой Рудневым.

Его вели на допрос, а у него было что-то таксе, что он ничего не видел, ничего не замечал. Тоже ведь допрашивал. Но это совсем не го, что тебя самого начнут допрашивать.

В кабинете, опершись на подоконник, спи ней к оробевшему Лешке Рудневу стоял следователь. И вот, когда он повернулся, Лешка увидел вдруг своего самого лучшего друга, с которым они в Харбин дипкурьерами ездили.

— Вот, Лешка, видишь, как мы встретились!

— Вижу, Володя!

— Ты постой, я тебе сейчас все объясню: ну, буквально две-три фразы подпишешь, ну, это явно… ну, ты же знаешь, если не будешь подписывать, то я должен буду тебя бить… Лешенька, друг, ну войди в мое положение. Впервые тоска сжала Лешку, и как в сон — ничего уже дальше не соображал, а только между ударами Володьки звучало в самое ухо: "Лешенька, друг, ну, что же ты?" И снова хлестал обезумело и даже по губам задел, и из губ окровавленных вырвалось, что Сталину жаловаться будет. А Володька на это выговаривал: "Ты учти, Лешенька, не сегодня-завтра Николай Иванович Ежов будет Генеральным секретарем".