Леопольд Инфельд - Эварист Галуа (Избранник богов)

Галуа понравились и оратор и речь. Он сам хотел бы так вот говорить, чтобы каждый его понимал. Но аудитория ему не понравилась. Люди слушали, вставляли замечания, соглашались с оратором, но не проявляли особенного воодушевления. Куда делся их былой огонь? Где он, гнев народа, только что низвергнувшего монархию и сокрушившего армию?

— Давайте сорвем плакат, чтобы он не обманывал народ. Кто мне поможет?

«Я пришел сюда, чтобы быть одним из многих, — думал Эварист, — чтобы научиться говорить с народом. Я ему отвечу, этому юноше, даже если этим поставлю себя в глупое положение».

Он вышел вперед:

— Я помогу.

Они сорвали воззвание. Улучив момент, Галуа шепнул:

— Вы сделали хорошее дело. Нужна вам моя помощь?

— Еще бы! Пойдемте со мной.

Эваристу стало легче. Первую связь установить оказалось куда проще, чем он думал. Вдвоем они отправились искать, где еще висит такое же воззвание.

— Меня зовут Дюшатле, — сказал кудрявый молодой человек. — Я ученик Школы Хартий.

— Меня — Галуа. Я из Подготовительной школы.

— Ого! Редкая птица. Мы за эти три дня не видели никого из вашей школы. Рад видеть хотя бы одного. Как вам удалось выбраться?

Галуа покраснел, хотел было ответить, но Дюшатле. не дожидаясь ответа, говорил все быстрее:

— Извините, но ваша школа — самое мерзкое заведение в Париже. Ну и скоты у вас там! Надо будет ими заняться.

Галуа с трудом вставил:

— Откуда вы все это знаете?

— Знать — это мое дело. Ни с кем из вашей школы мы не смогли наладить связь. Хорошо, что я встретил вас. Вы можете очень пригодиться. Нужно как следует разворошить ваш муравейник: пусть студенты задумаются, что к чему. Им, по-моему, чертовски многое надо втолковать. Для первого знакомства вы подойдете отлично. Чем занимаетесь?

— Математикой.

— Должно быть, парень с головой. Почему не в Политехнической школе?

Вот вопрос, которого ой боялся. Всегда тот же! Когда-нибудь он ответит на него гордо и не скрывая правды: к вечному стыду своих двух экзаменаторов.

Сейчас он не знает, что сказать. Впрочем, Дюшатле продолжал говорить быстро и нервно:

— Вы, конечно, не переносите Гиньо. Новый трехцветный директор. Сегодня я читал в газете, что он предоставил школу в распоряжение временного правительства. Он и не догадывается, что никакого временного правительства нет.

Тут Дюшатле покатился со смеху, и, воспользовавшись этим, Галуа вставил:

— Что вы хотите сказать?

— То, что сказал: не существует, и баста. В дни революции генералы создаются портными, а правительства — издателями. Это правительство изобрел журналист. Объявил о нем Парижу в воззвании, и готово! Все божатся, что оно существует. Ничего себе, правда?

Он вновь рассмеялся.

— Кто же сейчас у власти?

— В Ратуше сидит Лафайет. Там же комиссия пяти: присматривает, чтобы старик не сказал лишнего. Четыре орлеаниста и для виду один республиканец. На вид дела обстоят неважно. Люди дремлют и не слишком беспокоятся. Но мы их разбудим!

Их нужно взбудоражить, и тогда в один прекрасный день они снова начнут сражаться. Впрочем, я заболтался, а нам нужно заниматься делом.

— Кому это «нам»?

— Я имею в виду Общество друзей народа. Единственное общество республиканцев, которое что-то делает. Увидите, оно сейчас войдет в силу. У нас превосходные люди; адвокат мосье Гюбер — президент. Вы должны вступить в чаше общество. Нам необходимы умные люди вроде вас.

— Откуда вам известно, что я умен?

— Да потому, что вы не мешаете мне говорить, умеете слушать и задавать вопросы.

Новый плакат. Дюшатле обратился к Галуа:

— Хотите говорить вместо меня? Я уже все это проделал пять раз.

— У меня не выйдет. Но я с удовольствием еще раз послушаю вас.

Дюшатле повторил свое выступление. Эварист слушал краем уха, как вдруг звук собственного имени заставил его встрепенуться.

— …мой друг Галуа, весьма способный математик, самый блестящий слушатель Подготовительной школы. Он может привести вам хороший пример того, как вели себя эти люди, когда совершалась революция. Те самые, которые ныне стоят за герцога Орлеанского. Спросите Галуа насчет директора его знаменитой школы.

Делать нечего, пришлось взять слово. Галуа заговорил быстро, как будто отвечая хорошо выученный урок:

— В среду директор пригрозил нам, что, если мы выйдем на улицу и примем участие в сражении, он вызовет полицию.

— Сукин сын! — прервал его чей-то голос.

— А в четверг вечером уже надел трехцветную кокарду.

— Вот сволочь!

— Вы правы, гражданин, — сказал Дюшатле. — Как и тысячи других, этот человек думает, что мы сражались, чтобы заменить одного Бурбона другим.

Они нам сулят хартию. Да ведь мы можем в любую минуту получить старую хартию от Карла Десятого: он уже отменил ордонансы и обещал быть пай-мальчиком. Хартия нам нужна, но не такая. И посмотрите, как ловко мосье Тьер говорит об этой хартии — как будто мы дрались только ради нее.

Кончили тем, что сорвали плакат и пошли к Ратуше. Но даже здесь толпа не была ни особенно большой, ни слишком взволнованной. Дюшатле подошел к кучке республиканцев, представил им Галуа. Республиканцы либо говорили сами, либо слушали многочисленные речи, которые произносились с ближайшей каменной тумбы. Наступила какая-то минута, когда Галуа забыл, что нужно слушать. Он погрузился в глубокие размышления о доказательстве, приведенном им в работе, которую послал в академию.

30 июля 1830 года

Галуа и Дюшатле стояли во дворе Пале-Рояль в толпе хорошо одетых мужчин и женщин.

— Герцога! Хотим видеть герцога!

Крики не прекращались, пока герцог в сопровождении Лафайета не появился на балконе.

— Да здравствует герцог!

— Ура Лафайету!

— Да здравствует король Франции!

Затем, когда надоело повторять одно и то же, толпа принялась петь «Марсельезу». Громким и неверным голосом в хор вступил герцог Орлеанский.

Галуа рассматривал обманчиво-глупое лицо герцога, с широкой челюстью и узким лбом, обрамленное густыми бакенбардами. Смышлеными были только маленькие, глубоко посаженные глаза.

Допели «Марсельезу». Снова начались крики. Потом опять опели «Марсельезу». Лицо герцога покрылось испариной, но он пел еще громче и еще больше фальшивил. Затем спустился вниз и смешался с толпой. Стоя среди окружающих его буржуа, герцог казался одним из них. Серая шляпа, черный сюртук, желтые перчатки — точь-в-точь как у любого зажиточного горожанина. Весьма энергично носил он свое дородное тело, слегка выдающееся брюшко, свои пятьдесят семь лет. Будущий «король-гражданин» расхаживал вокруг, пожимая руку каждому, кто ее протягивал.

— Опасный человек! — шепнул Эваристу Дюшатле. — Знает, как завоевать популярность. Бежим отсюда, пока он не схватил нас за руки.