Борис Соколов - На берегах Невы

— Ко мне, представляешь, только ко мне. Она как-то морщиться, когда она меня видит. Когда я хотел дотронуться до неё, она оттолкнула мою руку.

— А с медсёстрами? Она с ними как?

— С ними другое дело, когда они ей помогают, она пытается улыбаться. Откуда у ней эта враждебность ко мне?

— А с мужем?

— А с мужем она ещё более дружелюбна, чем с медсёстрами, — сказал он с раздражением в голосе.

— Она изменилась, в смысле физически? — спросил я.

— Да не особенно, то же обаяние.

— И каков прогноз?

— Прекрасный. Мозговая травма была минимальной. Скоро она начёт разговаривать, и мы ожидаем полное восстановление функции руки.

Через несколько недель Леонила практически выздоровела, но её телепатический контакт с Бартельсом исчез полностью. Более того, она как будто забыла и не вспомнила, кто он. Она возвратилась домой к мужу, который стал с ней необычайно вежлив, а Бартельс иногда заходил к ним, чтобы поиграть в бридж с хирургом.

Жизнь с отцом.

Революция надвигалась в Петербурге. Она была спорадической: то вроде всё нормально, а то опять — забастовки и стачки. Сначала я мало обращал на это внимания. Мне было пятнадцать лет, и я был погружён в свои собственные мысли. Я очень много читал по истории и философии, на много больше, чем требовалось по программе. Я был погружён в себя, копаясь в глубинах своего подсознательного мышления, но постепенно революционные события стали отвлекать меня от своих мыслей. Я никогда не думал о себе как о революционере, я был скромный и застенчивый юноша. Я избегал толпы, митингов, громких дискуссий, и меньше всего видел себя в рядах революционной партии. Но это всё произошло, и я нашёл в себе и оратора, и искателя приключений, и человека, готового смотреть в лицо смерти, Я бы назвал это психологическим парадоксом; именно так назвал я всё это через десять лет после революции, сидя за микроскопом в Брюссельском университете. Всегда есть сюрпризы в человеке, даже для самого себя.

Я почти не помню своего раннего детства. Несколько полустёртых моментов — это всё, что от него осталось. Маленькие окна под крышей, покрытые толстым слоем льда и снега, четыре кровати для меня и моих сестёр, вечный запах краски и отдалённый шум города. И наша няня, старая и толстая, каждый вечер бормочущая длинные молитвы. Только иногда родители поднимались к нам наверх.

Интересно, что я запомнил своего отца, как молодого человека, в то время как мать я помню только стареющей женщиной. Её послесвадебные фото показывают женщину не прекрасную, но привлекательную и с приятной улыбкой.

Мой отец был странным человеком. В определённом смысле, он было типичным русским интеллигентом, однако, он был ещё более разуверившимся и пассивным членом этой группы. Я никогда не смог понять его поведения. Высокий и атлетический, с короткой причёской и рыжими усами, он воплощал само здоровье. Он вообще не знал, что такое больные зубы. Когда ему было сорок пять, он заболел ревматической лихорадкой, и у него стало больным сердце. Именно в это время он начал выпивать в компаниях по разным поводам. Как бы смеясь над своей болезнью, он игнорировал советы докторов, и это, конечно, усугубило его состояние. «Ничего, дружок», — улыбаясь, он отвечал наставлениям своего доктора.

Он любил принимать участие в политических спорах, но никогда не принимал участия ни в какой политической деятельности. Отец говорил, что в детстве он пас коров. Я никогда не обнаружил доказательства этому. Его мать, бедная вдова, жила в маленьком городке в Костромской области, двести вёрст от ближайшей железнодорожной станции. Это его тётя, сестра его матери, которая маленьким мальчиком привезла его в Петербург и помогла с образованием. Он любил рассказывать, как он шёл пешком в лаптях и с железной палкой двести верст по глухим лесам, где было полно диких животных, таких как волки и медведи. Моя мать не очень-то ему верила и думала, что какой-нибудь попутчик несомненно подбросил его. Во всяком случае, до Петербурга он добрался и поступил в гимназию. Учился он нормально и в гимназии, и на юридическом факультете университета. Когда он закончил, то вдруг отказался от адвокатской практики, а вместо этого поступил на должность в министерство юстиции. Он сразу возненавидел свою работу: бюрократическая канитель была отвратительна всей его натуре, стремящейся к свободе.

Именно в это время умер муж его тетушки. Я тогда был маленьким мальчиком и всё, что я помню, это его огромные белые усы и седые, густые брови. Он был обрусевшим немцем, литографом по профессии, который приехал в Россию из Франкфурта. Эрнст Брандт познакомился с отцовой тётушкой, и они поженились. Скоро он начал собственное литографическое дело, которое выросло в умеренно процветающее современное предприятие. В действительности, они нажили себе состояние, не очень большое, но достаточное для того, чтобы жить комфортно. Движущей силой их предприятия была его жена, волевая женщина, которая руководила всеми финансами. После смерти мужа она быстро приняла решение, что руководство переходит к моему отцу. Это был конец его профессиональной карьеры. Он не был бизнесменом по натуре и скоро подтвердил это на деле. Его сорок с чем-то работников души в нём не чаяли; и он тратил всё своё время, разговаривая с ними о политике, профсоюзах, их семейных делах и обо всём на свете. Скоро и тётушка умерла, и он остался единственным владельцем. Постепенно предприятие пришло в упадок, и долги росли каждый месяц. Мой отец спокойно смотрел на всё на это. Он даже не хотел, чтобы его беспокоили по таким пустякам, как неоплаченные счета. Когда моя матушка, добрая душа, сказала, что надо бы вообще что-то сделать, отец ответил как обычно своим «Ничего, новый заём спасёт нас».

Новый заём не получался, и к тому времени, как мне исполнилось пятнадцать лет, отцу не было чем платить рабочим. «Я смертельно устал от всего этого», — сказал он, наконец, когда кредиторы отказались поставлять бумагу. И нормально так улыбаясь, обратился ко мне:

«Ты уже большой мальчик, Борис, берись за литографию и спасай своих родителей».

Мне и пришлось, так как у меня не было другого выбора. С этого дня больше отец на фабрике не показывался и редко меня о ней спрашивал. Он был, очевидно, доволен, что с него свалился этот груз. Всё, что он с меня спрашивал, это семьдесят рублей в месяц на его личные расходы ежемесячно. Он стал более спокойным и проводил большую часть своего времени в его большой комнате, читая книги по истории или художественную литературу.

Оглядываясь назад, когда я против моих желаний занимался бизнесом, я допускаю, что это много помогло мне в дальнейшем. Я чрезмерно был погружён в себя и в чтение философских книг в то время. Теперь же я столкнулся непосредственно с земными реалиями. Кредиторы, неоплаченные счета, проблемы с рабочими — и мне было необходимо всё решать в срочном порядке. Девять лет моего руководства поправили положение фабрики и дали мне бесценный опыт. По крайней мере, частично я приобщился к земной жизни, хотя часть меня всё равно витала в интеллектуальной сфере. Позднее, когда, слава богу, коммунисты национализировали все предприятия, я сконцентрировался на научной работе. Я понял, что в своей научной деятельности я придерживаюсь практического подхода, который я приобрёл, занимаясь бизнесом.