Борис Соколов - На берегах Невы

У Марты было чувство юмора, она оставила мне книгу Аристотеля «История природы».

— Хорошо почитать в твоей ситуации, — сказала она мне. — Аристотель утверждал, что сердце является центром умственной активности человека.

— Возможно это и так, — мрачно заметил я. — Если сердце перестало биться, и помещено в банку с формалином, то мыслительный процесс конечно прекращается.

Воздух в комнате был насыщен парами формалина, что наводило меня на мрачные мысли, выражающиеся русской поговоркой о том, что всё есть «Суета сует». После десяти дней в этой комнате я частично проникся правотой этой поговорки, и ночами держал длинные диалоги с сердцем девяностопятилетнего старика. После двух недель в этой комнате я решил, что уже можно уезжать из Петербурга. Я пошёл на вокзал и без всяких происшествий сел на поезд в Киев, забитый демобилизованными солдатами. Народу в поезде было как килек в банке. Я с трудом кое-как втиснулся между людьми. Моё присутствие произвело неожиданный эффект: народ отодвинулся от меня как можно дальше, а некоторые вообще ушли. Я опешил:

— Что случилось?

— Ты чего из больницы, что ли? — спросил один.

— Какой больницы?

— Вы жутко воняете, товарищ, — и он тут же исчез.

Только тут я понял, что я настолько пропах формалином, что вполне могу удовлетворяться пословицей: «Нет худа без добра».

На фронте было спокойно. Война, в действительности, закончилась. Троцкий уже подписывал мирный договор с немцами в Брест-Литовске от лица нового советского правительства. От армии остался один скелет, солдаты дезертировали тысячами. Все он были крестьянами, которые торопились домой принять участие в разделе земли, обещанной большевикам лозунгом «Земля — крестьянам». Прошло несколько лет для того, чтобы они поняли, что коммунисты взяли власть, чтобы не дать, а отобрать у них землю.

Илья снова встретил меня в Ровно. В мрачном молчании мы доехали до госпиталя, не проронив ни слова.

— Когда ты уедешь, Илья? — спросил я.

— Я не в спешке, командир. Старуха и моя дочь держат моё маленькое хозяйство в порядке. Пока я вам тут нужен, я буду здесь.

И он спросил:

— Как там, совсем плохо?

— Совсем, — ответил я.

В госпитале было всего несколько пациентов с лёгкими инфекциями. Делать было нечего, и персонал играл в бридж с обеда и до позднего вечера.

Скоро мне пришёл приказ, чтобы мы передислоцировались в сторону Киева для демобилизации. Ночью перед отбытием я снова пришёл в старую церковь. Была ранняя весна. Через дырку в потолке я снова видел тёмно-синее небо, усеянное далёкими, спокойными звёздами.

Красный снег.

Стояла весна 1918 года. Киев был в праздничном настроении. Весёлые толпы народа гуляли вдоль Крещатика. Река Днепр шумно несла свои вольные воды дальше на юг в манере, совершенной отличной от спокойного и самоуглублённого течения моей любимой Невы. Националистическое движение на Украине было в полном разгаре. Русский язык был запрещён в государственных учреждениях, и все перешли на украинский. Вдобавок, я был безработным и не мог найти работу по причине моей русской фамилии. Потом я нашёл работу в Киевской лаборатории микробиологии, но я не был готов возвращаться к спокойной научной жизни. Я приступил к работе, но мои мысли были далеко от трихомонад, которых я начал изучать. Моя страна страдала как огромный раненый медведь, истекающий кровью.

Однажды в конце марта я зашёл на работу к моему другу доктору Михаилу Майданскому, который руководил медицинской службой Юго-Западной армии.

— Ну что?

— Ничего.

Ему не было нужды рассказывать обо всей этой истории с Учредительным собранием. Вся эта горечь была написана у него на лица.

— Я давно тебя ждал. Я знал, что ты благополучно добрался до Киева.

— Я…..

Я попытался объяснить моё плохое настроения. Однако в этом не было нужды. Майданский вполне понимал это.

— Некоторые новости для тебя.

И Майданский протянул мне клочок бумаги. Это была записка от Васильева. Она была краткой: «От варваров сбежал, теперь прячусь». Был ещё номер телефона. Ну, слава богу, что Васильев живой. Это было первое облегчение.

— Ты читал газеты? — прервал мои мысли Майданский.

— А мне это нужно?

— Почитай сегодняшнюю «Украинскую Звезду».

— Она на украинском, а я не понимаю ни слова.

— Слушай.

Заголовок гласил: «Всероссийское Учредительное собрание живо! Чехословацкая армия, сформированная из военнопленных, восстала против Советского правительства. Они сформировали новый фронт под Самарой».

— А здесь вот написано то, что касается тебя, мой друг, — сказал Майданский.

Газета была прислана мне для передачи членам Учредительного собрания.

В заметке говорилось: «Все члены Учредительного собрания должны немедленно прибыть в город Уфу. Возобновление Учредительного собрания намечено на август 1918 года в Уфе».

— Это означает позади чехословаков, — объявил Майданский.

— Но как? — я был ошарашен.

Как кто вообще может добраться до Уфы? На границе с Сибирью, тысячи вёрст территории, контролирующейся большевиками. По всей центральной России царил красный террор: люди арестовывались толпами без всяких объяснений, тысячи ликвидировались ежедневно.

— Трудно, мой друг, но не невозможно, — и он подбадривающе улыбнулся.

Я решил сразу:

— Я еду. Это мой долг.

— Подходи через несколько дней, и мы выработаем план.

Майданский сообщил мне киевские новости:

— Старший Пятаков, Николай, был убит 26 октября, на следующий же день после Октябрьского переворота.

— Кто убил его? — удивился я.

— Поговаривают, что это брат Григорий застрелил его. Три пули в грудь. Я читал протокол вскрытия.

— Григорий арестован? — спросил я.

— Не будь дураком. Григорий — это теперь власть в этом городе. Он представляет здесь самого Ленина.

Компромат на большевиков относительно дня начала восстания передал мне Николай Пятаков. В тот раз я только мельком видел Григория. Пятаков-отец умер за несколько лет до этого. Он был человек, который выбился сам. Бригадир на маленьком сахарном заводе, он построил свой заводик, который со временем стал самым большим на Украине. Отец-Пятаков стал одним из самых богатых людей в Киеве. Однако старик жил скромно и оставил всё состояние своим трём сыновьям.

Старший, Николай, продолжал отцовское дело. Средний, Григорий, стал коммунистом, и время от времени попадал в тюрьму. Он ненавидел Николая, и их ненависть была взаимной. Младший сын Михаил был моим другом. Первый раз я встретил Михаила Пятакова в зоологической лаборатории Петербургского университета. Я был ещё на младших курсах, и Михаил был моим соседом по лабораторному столу. Очень высокий, где-то около метр девяносто, у него были длинные русые волосы, а также усы и борода. Он выглядел, как типичный чеховский герой. Он был молчалив и работал очень хорошо. Я знал, что он сын очень религиозного отца, и был удивлён материалистическими взглядами Михаила, которые он свободно высказывал.