Людмила Жукова - Лодыгин

С первых же дней вторжения русские почувствовали превосходство нового нарезного оружия противника по дальнобойности и меткости стрельбы. Наша пехота понесла большие потери от него, а от рукопашного боя, который пытались навязать русские, неприятель уклонялся. Численность русской армии в октябре 1854 года вместе с подкреплениями достигла 65 тысяч, из которых 30 (позже около 45 тысяч!) обороняли горящий Севастополь — против 67 тысяч французов, англичан, турок. Русские ждали подхода свежих сил, и хотя нерешительный Меншиков на посту главнокомандующего был заменен энергичным князем Горчаковым, пополнение не подходило… Снаряды кончились, артиллерийские заряды изготовляли из пороха ружейных патронов… А от щедрой бомбардировки врага русские теряли в иные дни 2,5–3 тысячи человек. Ополчение тамбовцев в это время, расквартированное где-то под Ростовом, заброшенное начальством, было предоставлено самому себе. Люди недоедали, мерзли, болели, ждали каждый миг приказа о выступлении туда, где они были так нужны, — в осажденный Севастополь, под начало адмирала Корнилова и его преемника Нахимова, но приказа все не было.

Но когда кончилась война, слава героев-севастопольцев пала и на ополченцев — ведь сами-то они были готовы сражаться и, если надо, умереть за родину.

«Они были просто неузнаваемы, — описывает их возвращение С. Н. Терпигорев в знаменитом романе «Оскудение». — Все они… коротко, по-военному пострижены, усы были у всех длинные, вислые. Говорили уверенно, громко, речь их так и гудела разными «флангами», «траншеями» и прочее. И странное дело! Хотя все мы отлично знали, что они не только ни в одном сражении не были, но даже и близко к тем местам не подходили, а между тем их все слушали, точно очевидцев и участников-всего того, о чем они рассказывали. Один из таких рассказов их о предстоящем освобождении крестьян разошелся по всей России.

…Услав лакеев, чтоб не слышали, по привычке говорили «во всю глотку», так, что лакеи совершенно свободно и легко могли слышать:

— Это мы в тот день узнали, как приехал адъютант из штаба.

— Это вы про пятый пункт говорите?

И вслед за тем рассказывалось, что якобы при заключении предварительного мира маршал Пелисье от имени Наполеона и Пальмерстона включил в пятый пункт этого договора обязательство уничтожить дворянство по всей империи, а земли раздать мужикам».

Как ни странно, привыкшие к привилегированному положению дворяне в это поверили: покупались новые ружья и сабли, приносились из кладовых старые, заржавленные дедовские и прадедовские шпаги, мушкетоны и пищали — ждали повторения пугачевщины.

«В ту пору перемерло с перепугу пропасть народу, большей частью совсем добродушного, — с присущим ему юмором пишет Терпигорев. — Пишущий эти строки лишился в ту пору обоих своих дедов, покинувших этот свет только с перепугу».

Николаю Ивановичу Лодыгину едва ли нужно было бояться бунта в своем имении, но и он призадумался над будущим своим и своей семьи.

Сын его крепостного крестьянина, Василий Иванович Шальнов, пересказал стеныпанским учителям, создавшим школьный музей А. Н. Лодыгина, мнение своего отца: «Помещик у нас был умный, понимал, что крепостное право отменят, вот и решил продать землю, людей распустить и переехать в город. Уезжал он на бричке, заплакал, говорит: «Не поминайте лихом, ребята».

Он же, Василий Иванович, утверждал, что Лодыгин «знал, что революция будет и все станет общее».

По этой ли дальновидности переехал в город Николай Иванович, или его, как и многих помещиков, нужда после реформы 1861 года прижала, «которая ударила одним концом по барину, другим по мужику…». Только переехали Лодыгины в город Тамбов, где определили в местный кадетский корпус Александра, а сам Николай Иванович продолжал служить по гражданской части — мировым посредником. Ему приходилось разбирать тяжбы между помещиками и крестьянами, между соседями по меже, приводить к порядку собратьев по сословию, которые не хотели понять, что их беспредельная власть над крестьянами кончилась. С. Н. Терпигорев в рассказе «Тамбовские семирамидины сады» рассказывает об одном из дел, которое пришлось разбирать мировому посреднику в Усманском уезде, то есть Николаю Ивановичу Лодыгину: ведь именно один он исполнял эти обязанности по Липецкому, Усманскому и Борисоглебскому уездам в 60— 70-х годах.

Вернувшийся из дальних странствий помещик задумал переселить деревню теперь уже не принадлежащих ему крестьян подальше от своей усадьбы, чтоб «глаза не мозолила»… Но закон разрешал переселение только в том случае, если от усадьбы до деревни было менее 500 метров, а здесь было более. Тогда помещик уговорил крестьян пересадить часть его сада ближе к деревне, что мужики — доверчивые души — охотно сделали. Ведь законов-то они не знали! Помещик тут же послал за мировым посредником и, указав на мизерное расстояние между «своим» садом и деревней, попросил вынести решение о переселении деревни.

Мировой посредник пошел к мужикам и узнал о чудесном передвижении сада. Посредник рассудил: если сад здесь испокон века растет, то весной должен зацвесть, если пересажен, то непременно засохнет. Потому решение свое отложил до весны, к неудовольствию помещика. Сад, конечно, засох, и Терпигорев приводит слова мирового посредника, сказанные мужикам на прощанье:

«Вот что, ребята, видал я дураков на своем веку немало, но такого, как ваш барин, еще вот только в первый раз вижу».

…В доме Лодыгиных всегда толпились крестьяне со всех трех уездов, где был посредником Николай Иванович. Нужды их и заботы с детства знал Александр Лодыгин. Видел он, как на равных держится с ними отец, как трудна его должность, слышал от него много грустных историй вроде пересаженного сада. Впечатления детства откладываются в копилку человеческой памяти надолго, иные навсегда. Мировоззрение во многом определяется этими детскими впечатлениями.

…Терпигорев, бывавший часто на Тамбовщине, свидетельствует: «В мировые посредники вначале попало много людей положительно честных, искренне преданных делу и принципам великой реформы. Но первый порыв, честный и горячий, скоро заменяет усталость, разочарование в возможности чуть ли не в год исправить то, что портилось целые столетия, наконец, является скука, апатия, я дело бросается кому попало и как попало. «Чудаки» один за другим устали. Люди же, сменившие их, были уже совсем иного закала, образа и вкуса» (Терпигорев под «иным закалом» понимает утрату брезгливости у дворян к взятке и спекуляции, то есть «их слиянию с мелкотравчатыми мошенниками»).

Николай Иванович за делами, хлопотами и разочарованиями мало занимался детьми, а их стало уже семеро. Росли они под колыбельные песни и сказки няни о коврах-самолетах и сапогах-скороходах, и те сказки, по словам Александра Николаевича, заронили в нем желание создать эти диковины своими руками. Через годы, живя на чужбине, рассказывал он их своим дочкам.