Степан Швец - Под крыльями — ночь

— Данциг на проводе, — говорит телефонистка, протягивая мне трубку.

— Какая у вас погода? — спрашиваю у диспетчера.

— Хорошая, — слышится в ответ. — Ясно, штиль.

Прошу телефонистку записать на форменном бланке данные о погоде и деловой походкой спешу к экипажу.

— Складывай, Коля, шахматы. Летим. Данциг принимает.

— Этого не может быть! — воскликнул переводчик. — Данциг не принимает!

— Вот метеосводка-разрешение и не морочьте мне голову, — сказал я резко. — Экипаж, по местам! Сейчас начнется посадка пассажиров.

Переводчик бросил на меня ненавидящий взгляд и выскочил. По радио объявили посадку. Опередив пассажиров, я с порога взмахом руки показал бортмеханику, находившемуся в машине, запуск моторов. Моторы запущены, пассажиры на своих местах, экипаж тоже. В дверях аэровокзала показался переводчик, с ним еще кто-то. Побегайте, побегайте теперь. Всё-таки наша взяла! Взглянул последний раз в его сторону и порулил на старт.

В Данциге никаких препятствий нам не чинили. Местное начальство только удивилось, почему мы так опоздали — на целых шесть часов. Я сказал, что устраняли неисправность в моторе.

Вот и Кенигсберг.

Последний этап. Пассажиры все вышли, через границу летим одни — экипаж и Гилев. Только бы улететь. Чувствую себя как на иголках в ожидании, пока оформят документы.

У перрона одиноко стоит наш самолет. В другом конце аэродрома — большая группа немецких военных самолетов. Внезапно в воздух поднимается полтора десятка истребителей. Плотным строем они проносятся над полем, словно на параде, затем как по команде рассыпаются и начинают поодиночке пикировать на наш самолет.

Это было зловещее зрелище. Истребитель пикирует почти до самой земли, затем с ревом взмывает вверх, разворачиваясь и показывая нам брюхо и фашистские кресты на крыльях. За ним — второй, третий… Какая-то чёртова карусель…

Что это? Пугают нас, хвастают или приучают своих летчиков атаковать советские самолеты? Наверно, и то, и другое, и третье.

Вой, рев моторов, мелькают крылья, кресты. Это необычное зрелище вызывает чувство какой-то гадливости, будто попал в осиное гнездо. В голове одно: только бы улететь поскорее, только бы вырваться отсюда.

Заходов пять-шесть сделали фашисты, потом быстро перестроились и улетели.

В этом групповом пилотаже была видна большая слаженность. Техника пилотирования, ничего не скажешь, отработана до совершенства. Значит, за штурвалом не новички, а настоящие асы, хищники, на счету которых немало злодеяний. Еще бы! Кое-кто из них, наверно, «тренировался» в разбое над истерзанной землей республиканской Испании. Вот так же летчики люфтваффе пикировали на города и забитые беженцами дороги Польши, Бельгии, Франции — и убивали, убивали… Я понимал, что это барражируют те, с кем предстоит нам встретиться в недалёком будущем в воздушных боях.

Зрелище это, кроме нас, наблюдали и немцы, в том числе и переводчик — фашист с рыбьими глазами. Он горделиво поглядывал на нас, как бы ожидая похвалы.

— А все же наши истребители лучше, — как бы про себя, но чтоб слышал и немец, сказал Гилев, провожая взглядом улетавшие самолеты.

Меня как-то покоробило от этого замечания. Что это — пустое озорство, смелость или дерзость? Зачем здесь эта щекотливая полемика? Нам бы поскорее улететь…

— Будущее покажет, — хладнокровно парировал немец.

— А что, предполагается такое будущее?

— Ну… я говорю — в случае чего…

— В случае чего — можно будет и сдачи дать!

Я весь в напряжении от нетерпения…

— Во всяком случае, если откровенно, — дней — и. Украины у вас не будет, — не унимался самоуверенный фашист.

Вышел диспетчер с разрешением на вылет. Объявлять посадку пассажиров не нужно — их нет. Летим одни. Мы направились к самолету.

— Шишку крепко набьете, встретившись с нашей Украиной! — уже на ходу отчеканил Гилев.

Наконец получено разрешение на вылет. Моторы запущены. Вырулили на старт, взлетели и пошли на бреющем — опасались коварства фашистов. В самом деле, что им стоит сбить наш самолет, а на бреющем полете нас труднее заметить. Только когда граница осталась позади, напряжение начало спадать. Выбрались! Мы уже не сомневались, что это был наш последний рейс в Берлин, совершенный в мирных условиях. Теперь, пожалуй, если и придётся летать, то с другой целью и иным грузом.

В Москву прибыли уже вечером. Гилев прямо с самолета отбыл по назначению. Меня встретил мой друг Александр Краснухин. Только он знал, что меня ожидало там, если бы мне не удалось выскользнуть. Поэтому юн с утра не уходил с аэродрома, ожидая моего возвращения.

— Тут такое творилось, что я не на шутку боялся за тебя, — и Краснухин рассказал, что среди немцев, живущих в Москве, возникла паника — всем срочно понадобилось лететь в Берлин. В самолете немецкой авиакомпании было всего 27 мест, а набилось туда человек пятьдесят. Пилот отказывался лететь с такой перегрузкой. Кто-то предложил оставить чемоданы. Пассажиры согласились, чемоданы были выброшены. Люди стояли, как в трамвае, но никто так и не покинул борт самолета.

…Домой я добрался уже ночью. Мы долго обсуждали с женой события последних дней, спать легли уже под утро, и вдруг — телефонный звонок. Краснухин.

— Степан, включи приёмник… — Он назвал волну, на которой шла передача.

Я догадался в чем дело. Сжалось сердце. Подскочил к приёмнику, нашел нужную станцию. Сквозь треск был слышен лающий голос Гитлера. Речь заканчивалась. Я разобрал лишь последние слова, что-то вроде «и да благословит нас бог…» На минуту мной овладело какое-то странное оцепенение. Подошел к телефону, набрал номер Краснухина.

— Ну что, Саша, началось?

— Началось.

Что будем делать?

— Дождемся шести утра и поедем. Сначала в управление, а потом… В общем, встретимся на трамвайной остановке.

Спать уже не ложились. Рассветало. Я шагал из угла в угол по комнате, жена сидела на диване. Мы молчали, говорить не хотелось. Время тянулось томительно медленно. Я чувствовал необходимость чем-то занять себя, что-то предпринять немедленно, но надо было дождаться утра.

Без десяти шесть мы с Краснухиным встретились у тупика десятого маршрута на Большой Калужской. Без слов пожали друг другу руки. Стояли, ожидая, когда, наконец, трамвайный поезд, находившийся здесь с ночи, отправится в путь. Собирались люди. Ровно в шесть трамвай тронулся. Несмотря на раннее утро, на воскресный день, пассажиров было много. Некоторые ехали на заводы к первой смене, иные — за город, отдыхать.

Я всматривался в лица незнакомых людей, смотрел внимательно, пытливо, как никогда раньше. Все были спокойны. Ехали молча, погрузившись каждый в свои думы, заботы. Я вглядывался в каждое лицо и представлял себе, как эти люди преобразятся, когда узнают о случившемся.